— Не раскололось.
Я сказал:
— Можешь молотить по нему кувалдой, скрести ножом, царапать острием — на нем не останется ни царапинки.
— Ты делал все это?
— Даже сверлил ручной дрелью.
— Ты разрушитель.
— Это у нас семейное.
Прижав ладонь к разным местам пола, Бобби пробормотал:
— Он слегка теплый.
Бетонные здания Форт-Уиверна даже жаркими летними ночами были холодны, как пещеры, и могли бы служить винными погребами; холод пронизывал тебя тем сильнее, чем больше ты боялся здешних мест. Все другие поверхности в этих подвалах, за исключением овальной комнаты, были ледяными на ощупь.
— Пол всегда теплый, — сказал я, — но в комнате холодно, как будто тепло не распространяется по воздуху. Непонятно, как этот материал может хранить тепло через восемнадцать месяцев после закрытия базы.
— Ты же сам чувствуешь… в этом есть энергия.
— Здесь нет ни электричества, ни газа. Ни труб отопления, ни котельных, ни генераторов, ни машин. Все увезено.
Бобби поднялся с корточек и прошел дальше, освещая фонарем пол, стены и потолок.
Однако, несмотря на два фонаря и необычно высокую отражательную способность материала, в комнате царили тени. В искривленных поверхностях плавали пунктиры, лепестки, гирлянды и булавочные головки, напоминавшие светлячков. Они были по преимуществу золотыми и желтыми, но попадались красные, а в дальних углах даже сапфировые. Это было похоже на фейерверк, слизываемый и поглощаемый ночным небом, ошеломляющий, но не рассеивающий темноту.
Бобби задумчиво сказал:
— Она большая, как концертный зал.
— Не совсем. Она кажется больше, чем есть на самом деле, потому что все поверхности искривляются.
Едва я вымолвил эти слова, как в помещении изменилась акустика. Эхо моих слов превратилось в шепот и быстро угасло, да и мой голос утратил громкость. Казалось, воздух уплотнился и стал передавать звук хуже, чем раньше.
— Что случилось? — спросил Бобби. Его голос тоже прозвучал сдавленно и глухо, как в трубке испорченного телефона.
— Не знаю, — хотя я едва не кричал, звук оставался тусклым и таким же громким, как если бы я говорил нормально.
Я бы решил, что повышение плотности воздуха — плод моего воображения, если бы не почувствовал, что стало трудно дышать. Удушья не было, но мне приходилось делать усилие, чтобы втягивать в себя воздух и выдыхать его. С каждым вдохом я делал инстинктивное глотательное движение; воздух напоминал жидкость, и нужно было проталкивать его внутрь. Он скользил по горлу, как глоток холодной воды. Каждый вдох давался с трудом, словно легкие наполнялись не газом, а жидкостью. Закончив вдох, я чувствовал жгучее желание избавиться от этого воздуха, извергнуть его, как будто я тонул. А выдыхал я с таким звуком, словно полоскал горло.