Если уж говорить о харизме, то тут Бобби нет равных. Она сочится из всех его пор.
— Брат, — сказал я, — в тебе столько харизмы, что, вздумай ты основать секту самоубийц, с тобой в пропасть прыгнули бы тысячи людей.
Он был доволен.
— Да? Ты не пудришь мне мозги?
— Нет, — заверил я.
— Mahalo[23].
— На здоровье. Только один вопрос.
Он прибавил газу и сказал:
— Спрашивай.
— Почему прямо не сказать Пиа, что ты Кахуна?
— Я не могу лгать ей. Я ее люблю.
— Это невинный обман.
— Ты лжешь Саше?
— Нет.
— А она тебе?
— Она вообще никому не лжет, — сказал я.
— Между любящими не бывает невинных обманов.
— Ты продолжаешь удивлять меня.
— Своей мудростью?
— Своей сентиментальной душой плюшевого мишки.
— Нажми мне на живот, и я спою колыбельную.
— Поверю на слово.
Мы были всего лишь в нескольких кварталах от дома Лилли Уинг.
— Подъедешь с черного хода, через переулок, — распорядился я.
Я бы не удивился, если бы нас поджидал полицейский патруль или еще одна машина без опознавательных знаков, полная людей с лицами из гранита, но в переулке было пустынно. У дверей гаража стоял Сашин «Форд-Эксплорер», и Бобби припарковался рядом с ним.
За проходом в гигантских эвкалиптах лежал овраг, погруженный в непроглядную тьму. В отсутствие луны там могло быть что угодно: бездонная пропасть, огромное темное море, конец земли и пасть вечности.
Выходя из джипа, я вспомнил, как мой дорогой Орсон в поисках следа Джимми изучал сорняки на краю оврага. Его возбужденное тявканье, когда удалось обнаружить запах. И безоглядную готовность тут же устремиться в погоню.
Всего несколько часов назад. Несколько веков назад.
Казалось, время сорвалось с цепи и здесь, вдали от яйцевидной комнаты.
При мысли об Орсоне сердце сжалось так, что я не мог дышать.
Я вспомнил, как два с лишним года назад, в январе, при свечах сидел рядом с отцом в холодном морге больницы Милосердия, дожидаясь катафалка, который должен был отвезти тело моей матери в похоронное бюро Кирка, чувствуя себя так, словно сам умер от горя, и боясь пошевелиться или заговорить, как будто я был полой фаянсовой фигуркой, над которой занесен молоток. И палату отца всего лишь месяц назад. Страшную ночь его смерти. Как я держал его руку в своей, склонившись над ограждением кровати, вслушиваясь в его последние, сказанные шепотом слова: «Ничего не бойся, Крис. Ничего не бойся». А потом его рука бессильно повисла. Я поцеловал его в лоб, в щетинистую щеку. Так как я сам был ходячим чудом, сумевшим с диагнозом ХР прожить до двадцати восьми лет, то верил в чудеса, в их реальность и необходимость. Поэтому я крепко держал отцовскую руку, целовал небритую щеку, еще горячую от лихорадки, и ждал — нет, яростно требовал чуда. Прости меня господь, я ждал, что отец восстанет, как Лазарь, потому что боль от его потери была невыносимой, а мир без него — холодным и темным. Хотя я и без того был избалован чудесами, но жаждал еще одного. Я просил бога, умолял его, торговался с ним, но сохранение естественного порядка вещей важнее наших желаний, поэтому, как ни горько, мне пришлось смириться и неохотно выпустить безжизненную руку отца.