Бобби вышел с кухни на крыльцо. Нет, на заднем дворе не было ничего подозрительного. И вышел он не потому, что хотел оставить нас наедине. Напускное бесстрастие было броней, за которой прятался мягкосердечный, сентиментальный Бобби Хэллоуэй, которого, по его мнению, не знал никто. Даже я.
Саша пошла следом за Бобби. Когда она посмотрела на меня, я покачал головой, убеждая ее остаться.
Сбитая с толку, она стала вновь собирать на стол и сменила нетронутую чашку с остывшим чаем.
— Ты никогда не отворачивалась от меня, никогда, никогда, — сказал я Лилли, гладя ее по волосам и желая никогда в жизни не слышать этих слов.
Четыре года — с тех пор, как нам исполнилось шестнадцать, — мы мечтали пожениться. Но мы повзрослели и однажды поняли, что наши дети тоже могут страдать ХР. Я мирился со своей болезнью, однако не мог обречь на то же своего ребенка. Но даже если ребенок и не унаследовал бы этот ген, его ожидало сиротство, потому что я не рассчитывал жить долго. Хотя я мог бы прожить с Лилли и без детей. Она хотела иметь семью, что было справедливо и правильно. Ей приходилось бороться с вероятностью остаться молодой вдовой и со зловещей перспективой стать свидетельницей быстро развивающихся немощей, которые должны были поразить меня в последние годы, физических и духовных: запинающейся речи, потери слуха, неконтролируемой дрожи головы и рук, а то и слабоумия.
— Мы оба знали, что это должно кончиться, оба, — сказал я Лилли. Это было правдой, потому что позже я осознал, какому страшному испытанию хотел подвергнуть ее любовь.
Честно говоря, я мог уговорить ее выйти за меня и обречь на жизнь со слабоумным инвалидом: ее близость сделала бы мой закат менее пугающим и более терпимым. Мог закрыть глаза на то, что порчу ей жизнь из-за собственного эгоизма. Я не гожусь в святые, потому что не лишен себялюбия. Однажды она дерзнула высказать робкие сомнения; спустя неделю я неохотно понял, что ради меня она пойдет на любые жертвы — а я был готов позволить ей это, — но любовь, которую она будет испытывать ко мне после моей смерти, будет неизбежно испорчена сожалениями и горечью. А поскольку долго жить я не собирался, то таил про себя суетную мечту: тот, кто знал меня, должен был сохранить обо мне только светлую память. Я достаточно тщеславен и хочу, чтобы эту память лелеяли, чтобы обо мне вспоминали с любовью и смехом. В конце концов я понял, что для блага Лилли и моего собственного мы должны отказаться от мечты о совместной жизни, если не хотим, чтобы эта мечта превратилась в кошмар.