— В джипе Хэллоуэя найдено ружье и пистолет 38-го калибра, — доложил Фини.
— Вы что, парни, из правых экстремистов? — спросил Мануэль.
— Мы из кружка любителей литературы, — ответил Бобби. — У вас есть ордер на обыск?
— Оторви кусок бумажного полотенца, и я тебе его выпишу, — сказал шеф полиции.
За спиной Фини, в другом конце коридора, стоял второй помощник. Его фигура смутно вырисовывалась на фоне цветного витража. Полумрак мешал мне узнать этого человека.
— Как ты сюда попал? — спросил я.
Мануэль смерил меня долгим взглядом, напоминая, что он больше мне не друг.
— Что здесь происходит?
— Грубейшее нарушение твоих гражданских прав, — ответил Мануэль с улыбкой, напоминавшей рану от стилета, торчащего в животе трупа.
Фрэнк Фини был похож на ядовитую змею без клыков. Но клыки ему не требовались: он источал яд каждой порой своего тела. Его глаза были холодными, точными глазами гадюки, рот — щелью. Если бы из него показался раздвоенный язык, это не удивило бы даже того, кто видел его впервые в жизни. Еще до катастрофы в Уиверне Фини считался паршивой овцой в полицейском стаде и до сих пор оставался таким.
— Шеф, хотите, чтобы мы обыскали дом? — спросил он Мануэля.
— Ага. Но не устраивай погрома. Видишь ли, мистер Сноу месяц назад потерял отца. Теперь он круглый сирота. Давай окажем ему снисхождение.
Улыбаясь так, словно увидел вкусную мышку или птичье яйцо, которое могло бы удовлетворить аппетит рептилии, Фини повернулся и затопал по коридору к другому помощнику.
— Мы конфискуем все огнестрельное оружие, — сказал мне Мануэль.
— Это законно приобретенное оружие. С его помощью не совершалось никаких преступлений. Вы не имеете права отбирать его, — запротестовал я. — Я знаю свои права, предусмотренные Второй поправкой к Конституции.
Мануэль сказал Бобби:
— Ты тоже думаешь, что я нарушаю закон?
— Ты можешь делать все, что хочешь, — ответил Бобби.
— Твой свихнувшийся на серфинге дружок умнее, чем кажется, — сказал мне Мануэль.
Пытаясь проверить, насколько Мануэль владеет собой, и определить, есть ли предел чинимому полицией беззаконию, Бобби добавил:
— Любой урод и псих со значком всегда может делать, что он хочет.
— Точно, — согласился Мануэль.
Мануэль Рамирес — никак не урод и не псих — на восемь сантиметров ниже, на пятнадцать килограммов тяжелее и на двенадцать лет старше меня. В нем очень много испанского: он любит кантри, а я рок-н-ролл; он говорит по-испански, итальянски и английски, в то время как я знаю только английский и несколько латинских поговорок; он интересуется политикой, а я считаю ее делом скучным и грязным; он прекрасно готовит, а я умею только есть. Несмотря на эти и многие другие различия, оба мы любили жизнь, людей, и это делало нас друзьями.