— Мне кажется, совсем убежать от жизни невозможно, — мягко проговорила она. — Ведь от себя не убежишь. Но чем больше мы приближаемся к Богу, тем ярче становится все в нас и вокруг нас, верно? Наша телесная жизнь порой течет вяло и уныло — но, покинув тело, она чудесно преображается: не затухает, не превращается в сон и вечный покой, а, наоборот, обретает такую живость, полноту, такие краски и звуки, каких мы здесь и вообразить себе не можем!
Мона сама не понимала, почему произнесла эти слова; казалось, они пришли к ней откуда-то извне, и, только заговорив, она осознала их значение.
Стенли Гантер поднял глаза на цветные витражи церковных окон. Солнечный свет, проникая сквозь разноцветное стекло, изливался на ступени алтаря праздничной радугой.
Быть может, такова же и наша жизнь? Свет, нисходящий свыше, преломляется в наших душах и телах, принимает множество цветов и очертаний — и в конечном счете, как пламя свечи, нетленным возвращается назад, к Творцу?
— Так вот в чем наша ошибка! — произнес он тихо, словно про себя. — Мы не живем полной жизнью — так часто мы забываем о том, что жизнь… быть может, жизнь и есть Бог?
Мона не отвечала; вдохновение, охватившее ее несколько секунд назад, ее покинуло, она вновь углубилась в свои неотвязные мысли.
Ей предстояло найти ответ для самой себя — решить собственные проблемы, исцелить свое душевное горе.
Ответы на все вопросы давно известны, думала она; но знать — одно дело, применять к себе — совсем другое.
Отойдя от викария, который все еще рассеянно смотрел в окно, она опустилась на дубовую скамью с высокой спинкой — старинную, с самой постройки церкви, скамью Вейлов — и задумалась.
Уже очень давно она не обращалась с молитвами к Богу. Все эти годы стыд удерживал ее и мешал молиться.
Она знала, что грешит, однако была полна решимости не сворачивать с избранного пути; любовь была ей и извинением, и оправданием.
Но где-то в глубине души Мона никогда не забывала об укорах религии, в которой была воспитана.
«И что же, — думала она, — выходит, теперь я созрела, чтобы вернуться к Богу и просить прощения?»
Библия рисует Бога суровым и неумолимым; но на самом деле, думала Мона, у Него должно быть и добродушие, и чувство юмора. Как бы иначе Он терпел эти невыносимые создания — людей?
Взять хотя бы ее: пока был жив Лайонел — грешила вовсю, забыв и Бога, и Его учение, а теперь, когда искушение у нее отнято, надумала раскаяться и стать праведницей. Смех, да и только! Бедный Бог!
Мона преклонила колени, сложила руки и закрыла глаза — но вместо обычной молитвы обратилась к Богу с одной-единственной просьбой: