Увидел ее и Дахцыко. Увидел — и побледнел. Он стоял во дворе своего дома и не мог ничего предпринять. Он вынужден был стоять и ждать. Ему бы уйти в дом, чтобы никто не мог видеть, как он встретит опозоренную дочь. Ему бы схватиться за ружье, чтобы все были свидетелями, как горец смывает позор кровью. Но он не мог сдвинуться с места: ноги перестали ему подчиняться, и удивительно еще, как они его держали, не подкосились.
Мадина сдавленно вскрикнула, бросилась было навстречу сестренке, но, увидев свирепый взгляд отца, застыла на месте. Дунетхан с ужасом наблюдала грозный блеск глаз мужа, его побелевшие от напряжения пальцы, которыми он вцепился в рукоятку кинжала. Незаметно для себя она приблизилась к нему, чтобы успеть вовремя прийти на помощь дочери, если вдруг ей будет грозить опасность...
Дочь с каждой секундой была все ближе и ближе. Она не остановилась возле нихаса. Она даже не посмотрела в сторону стариков. Казалось, что нихаса вообще не существовало, что он был пуст, что не было этих вытянувшихся лиц горцев. Она шла с уверенностью человека, которому ничего не грозит, у которого все опасности остались позади, за спиной. Но народ хорошо знал, что в таких случаях бывает с похищенными. Они не должны возвращаться под родной кров. Там их никто не ждет. Там им делать нечего. Похищение девушки приносит семье осетина бесчестье.
Зачем же возвращается домой эта запятнанная и несчастная? Почему весть о ее смерти не прибежала вчерашней ночью, чтобы дать повод ему, Дахцыко, мстить своим обидчикам, кровью смыть позор фамилии? Кто имеет право становиться у него на пути?! Он сделает то, что положено горцу, оберегающему свою честь пуще жизни...
Она прошла мимо нихаса, и теперь ее фигурка мелькала на единственной улице аула. Из-за заборов, со дворов, из окон, с плоских крыш хадзаров на нее смотрели люди. Детвора расступилась, пропуская ее. А она никого не видела, не замечала удивленных, испуганных, жалостливых и негодующих лиц. Она спешила, ей надо было скорее попасть в свой дом...
Теперь никто не сводил глаз с Дахцыко, замершего посреди двора с рукой, зажавшей рукоятку кинжала на поясе. Все ждали той минуты, когда она войдет в калитку и окажется лицом к лицу с отцом. Все знали, что последует, и эта минута приближалась... Вот Зарема уже у угла дома. Вот она вплотную приблизилась к воротам... Еще один шаг — и отец и дочь окажутся прямо друг против друга. Дахцыко непроизвольно подался вперед, ожидая появления дочери в калитке...
Но что это?! Не заблудилась ли дочь Дахцыко? Она прошла мимо калитки дома, где родилась! Или она хочет войти в ворота? Она прошла и мимо них?! Можно было побожиться, что она даже не бросила взгляда в сторону дома, будто во дворе его не стояли отец, мать, сестра... Не посмотреть на отца, измученного тревогами этих месяцев, прошедших со дня ее похищения! Не поглядеть в глаза матери! Не обнять сестру и не поплакать у нее на груди! Надо не иметь сердца, чтобы вот так пройти мимо родного очага. Собака взвизгнула, узнав ее, и тут же оборвала взахлеб свою радость: Зарема и на нее не оглянулась... Будто она не имела никакого отношения к этому хадзару...