Через прохладные сенцы мы выходили на воздух. Фомин провожал нас до выходной двери и, прощаясь, говорил, что «к празднику ваша супруга может получить от меня такие-то и такие-то розы», и он произносил мудреные названия, «а розовые камелии я специально для нее выгоню».
Тотчас же за дверью, обитой войлоком и рогожей, открывался вид на сад, занесенный снегом. Из беседки неслись звуки военного оркестра. По небольшому расчищенному пруду, окруженному снежным валом, утыканному маленькими елочками, каталась на коньках нарядная публика. Было пестро и весело. Дамы в мехах сидели в креслах, которые катили перед собой молодые люди, конькобежцы в обтянутых рейтузах, в одних куртках с развевающимися шарфами. Детей не было на льду, они ходили, как мы, вокруг пруда по дорожкам, усыпанным красным песком, и с завистью смотрели на катавшихся: быть с ними, кататься, как они! Это было счастьем, недостижимым для нас. Надо вырасти, а расти так долго еще…
Переход из душной пахучей теплицы на морозный воздух, звуки музыки, гладкий лед, сверкающий на солнце, и эта веселая толпа, носящаяся по нему, зачаровывали меня, как сказка. Часто потом я видела эту картину во сне, и во сне я испытывала мучительное желание не стоять в стороне на дорожке, а с разбегу, как другие, слететь на коньках с горки и, плавно скользя, кружиться и танцевать на льду, как большие, как все.
Почему это нельзя было? — Потому, что детям опасно простудиться на льду, объясняли нам.
Отец с трудом отрывал нас от этого упоительного зрелища. Уходили мы с катка, как все, через ворота двора, где толклись ливрейные лакеи. Весь переулок был заставлен парными санями катающихся счастливцев.
Когда лет через десять нам разрешили кататься на коньках, о чем я столько мечтала, каток Фомина, как и его садоводство, уже не существовал. На месте оранжереи и сада с прудом выстроились многоэтажные дома. Рядом воздвигался из кирпича театр Корша>{8}. Мы катались на Петровке в саду при доме с таинственным названием Лазарика>{9}. Там пруд был больше и красивее, с островком посреди, публика тоже была нарядная, играл военный оркестр. С нами, взрослыми, катались и дети. Но все это было совсем не то, что у Фомина. Было весело, красиво, но обыкновенно. Не было того волшебного очарования, о котором я грезила в детстве во сне и наяву.
Возвращаясь с прогулки, мы почти всегда заходили в наш магазин. Там первым делом мы направлялись за прилавок к старшим приказчикам, подавали им руку, здоровались с ними, называя по имени-отчеству, как учила нас мать. Затем отец уходил к себе в кабинет, а мы в сопровождении одного из приказчиков ходили из отделения в отделение. Нам показывали вновь открывшееся отделение сыров, где хозяйничал швейцарец в белом фартуке и белом колпачке, он давал нам объяснения по-немецки. Самым скучным было винное отделение. На полках чинно лежали образцы разных вин в бутылках, завернутых в красную, синюю и желтую тонкую бумагу. Все иностранные вина — французские, итальянские, испанские с этикетками от Леве, Депре. Русских вин тогда не было. Покупателей два-три человека. Продавец записывал их заказы: сколько бутылок какого вина кому послать. Отсюда вниз винтовая крутая лестница вела в полутемный подвал, а оттуда вы прямо попадали во фруктовое отделение. Это было волшебное царство. Оно было залито ярким светом. С потолка спускались стеклянные гроздья зеленого и желтого винограда. На верхних полках лежали стеклянные ананасы, дыни, персики, груши, освещенные изнутри газом, вероятно. Все это горело, сверкало, переливалось. Нам, детям, это казалось сказочным. А настоящие фрукты: апельсины, дыни, гранаты, яблоки всех сортов, красиво разложенные в плетеных корзинах, — не привлекали нас. Мы ели эти груши дюшес, яблоки кальвиль каждый день обязательно, нам приносили брак, то есть фрукты помятые, с пятнами, в большой корзине, и мы могли есть их сколько хотели между завтраком и обедом. Поэтому они не прельщали нас. Мы никогда не брали их с собой, когда нам давали коробочки, в которые мы могли класть все, что выбирали в магазине. Шоколадом мы тоже не дорожили, так как по воскресеньям нам давали каждому по плитке его. Я брала всегда что-нибудь экзотическое: финики из Туниса, кисть изюма на ярко-желтой ленточке из Малаги или кокосовый орех. Дома я его с братьями пилила, сверлила, но ни разу, помнится, мы не получали молока, которым питался Робинзон Крузо.