Я сижу перед своим огромным, черным письменным столом. Направо и налево груды книг, но правильные груды, ты знаешь и помнишь. Направо — Библия по-русски и по-латински. Требник по-церковно-славянски. Летопись Нестора. Сочинения Забелина. Лао-Тзэ по-итальянски. Книги по ботанике и астрономии. Книги по Египту, Вавилону. Индия, Океания, Блэйк, и Уитмен, и многое. Налево — Пушкин, все новые книги о Пушкине. Баратынский, Фет, Тютчев и Ломоносов. Русские народные песни. Литовские легенды. Книги о растениях. Книги о кристаллах. Евангелие по-русски, по-польски, по-гречески, по-грузински, по-майски, по-самоански. Эдда по-древнескандинавски, по-норвежски, по-немецки, по-французски. Гейне и «Фауст» Гете в подлиннике. Зенд-Авеста и снова Маори, Папуа и чего еще нет. А предо мной — у стены — мексиканский бог цветов, рядом, справа, — маленькая иконка Пресвятой Девы с Младенцем, Катя Андреева в кавказском наряде, Дева Мелоццо да Форли, ушедшая Тамар в наряде своей страны, слева — Мирра Лохвицкая в лике семнадцатилетней девушки, она же в лике красивой женщины нашей встречи, Тамар в наряде амазонки и поразительное лицо Шошаны Авивит, лучшей артистки Еврейского театра, моей теперешней мечты, далекой и близкой, которой я пишу целую книгу лирики и напишу драму «Юдифь».
Ни мамы моей, ни Ниники нет сейчас передо мною, но они были весь год в Париже, а тебя тогда не было перед моими глазами. Так нужно было. Мне было слишком больно. Твое лицо вместо тебя присутствующей меня лишь мучило бы все время. А с Океаном — я не один, не разрывом живу, а гармонией мировой. Однако и маму в лике Ирины Сергеевны юной, и Нинику в лике девочки лет пяти сейчас поставлю опять перед собой.
Как хорошо любить, Катя моя. Как хорошо носить в себе, кроме побеждаемого Демона, бессмертного и неизбежного Солнцеликого.
Целую твое лицо. Люблю тебя. Да пошлет тебе Судьба удачи и радости. Нинику целуй, и Малию, и Таню. Тете Саше мой ласковый привет и товарищеский. Я пушкинист, и пребольшой, и пре-пре-пре-строгий ныне к самому себе. Твой Паучок.
Я жалею тебя, как жалеют весну,
Что ушла в безвозвратную синь.
Если помнишь меня в приближении к сну,
До меня возжеланье закинь.
Я жалею тебя, как жалеют свой сад,
Облетевший в сентябрьские дни.
Но зажги фимиам, воскури аромат,
Кличь виденья, вернутся они.
Я жалею тебя, как жалеют себя,
Дожидаясь грядущей любви.
Я люблю — и всегда ты со мною — любя,
Талисман — он с тобой — позови.
К.
1925. 17 июня. Ночь
Моя милая, эта памятка об Uetliberg’e много лет была моей заветной закладкой в той или иной книге, которая становилась на время любимой. Я много раз хотел ее тебе послать и думаю, что как раз теперь хорошо это сделать — посылая тебе строки «жалею», которые я писал, пронзенно думая о тебе.