1923. VIII. 6. Ночь. Париж
Катя любимая, я в последней открытке писал тебе, что посылаю одновременно книгу Paul Morand «Fermé la nuit» [194].
Увы, в последнюю минуту я зацепился за рассказ «La nuit de Charlottenbourg» [195] и решил написать о Моране статью. Правда, этот рассказ изумителен. Я написал статью, но книжку продержал, и только сегодня утром, наконец, она отослана. Хочется мне, чтобы обе книги Морана дошли до тебя, и очень мне интересно, такое же он произведет на тебя впечатление, как на меня. Я улавливаю в нем нечто родственное с Мопассаном, а в юности Мопассан был моим любимцем. Все ли ты еще гостишь у Ниники или уже вернулась в Москву? Я хотел бы первого. Как, верно, очаровательно сейчас в русском лесу, в русской деревенской глуши! Вот где я хотел бы быть. Я и ухожу туда мыслью часто, часто. И когда мысль дойдет до каких-то земных пределов, пресеченных озерной водой, в душе рождаются стихи, и я чувствую, что моя связь с Россией слишком глубока, чтобы из-за скольких-то лет отсутствия она могла сколько-нибудь ослабеть. Нет, она углубляется в моей разлуке, а не слабеет, как все в душе становится углубленнее, когда проходишь путь от полдня до звездной ночи. Я еще далеко не дошел до моей звездной ночи. Но путь туда стал много ближе. До свиданья, моя милая, всегда желанная. Нинику целую. Твой К.
1924. 15 сентября. Золотое утро
Моя милая и любимая Катя, сегодня, проспав всю ночь крепчайшим сном после возбуждения и утомления поэтических суток, я как будто много веселее, и больше хочется жизни, а потому и хочется прибавить что-нибудь ко вчерашней странице. Я знаю, ты с живейшим чувством относишься ко всему, что входит в мою жизнь. Я никого не желаю вытолкнуть из моего сердца, если раз приблизился к иной душе или она сама подошла. Но воли — воли — воли мне хочется. Полетать на крыльях. Они все только всплескивают серебряным звоном. О, поэты, сколь они непоследовательны! Я был последователен, когда тебе и мне светили наши зори, первые зори, и вторые, и третьи. Но тогда я последовательностью в своих неукрощаемых причудах и беспутствах столько раз тебя ранил, что, падая сейчас перед тобой на колени, говорю: бессмертная моя любовь, моя Катя, моя радость, мое счастье, моя Беатриче, нужно было быть тобою, чтобы не бросить меня, не разлюбить, или не сойти с ума, или не умереть. Благословляю Судьбу, что злой Хаос не захлестнул ни меня, ни тебя, и в бушевавшем Хаосе ты была прекраснее и совершеннее, чем сама о том можешь знать. Благодарю Судьбу, что она послала тебя как свет неугасимый в мою спутанную жизнь. Пройдя свои горючие пути и значительно возобладав над собою, я теперь боюсь ранить иную душу, какая бы она ни была, какой бы тяжестью или помехой она не вставала. Но мне жаль, что я не могу показать этого внимания воочию тебе, моей тебе. И мне жаль той свободной бессовестности или внесовестливости, которая рядом со строгой совестью, и с добросовестностью, и с любовью лучезарной жила в моем сердце, когда мне и тебе светили наши зори.