Ты спрашиваешь меня о литовском языке. Это древнейший язык, брат санскритского. Ни с русским, ни с польским по основе своей он никак несравним. Один ученый сказал: «Всем известный латинский язык есть не что иное, как испорченный литовский язык». А по напевности и по страсти к мелодии гласных (по шести гласных рядом) я могу его сравнить только с самоанским. Литовский язык для меня — сладкая загадка. Я утопаю в нем. А когда им овладею, это будет чудесная новая страница жизни. Стихи «Под знаком Литвы» — мои, но мысли их навеяны народными преданиями и песнями Литвы.
Литовцы уже зовут меня на осень и на зиму в Ковно. Предлагают прочесть курс мировой литературы. Я по существу ответил «да». И мысль, что, быть может, ты и Ниника смогли бы со мною в Ковно свидеться, волнующе манит. Но об этом нужно еще много подумать. Прежде всего нужно овладеть языком.
Моя любимая, целую глаза твои. Люблю тебя и Нинику.
Твой К.
1928. 29 августа. Вечер. Капбретон
Катя моя любимая, два дня, как я послал тебе № «Europe» с переводом отрывков из воспоминаний Т. Кузминской, сделанным тетей Сашей. Надеюсь, что он благополучно прибудет к тебе. Мне горько, что нет именно той, кого бы обрадовало напечатание хоть части работы. Сколько было пустых разговоров и дутых обещаний. Я, вообще, за эти годы рассмотрел здешних болтунов. Изношенные снобы, себялюбцы, слепцы и ничтожество. Моя душа — с Литвой и Славией. Дошел ли до вас мой «Врхлицкий»? С сентября я приступаю вплотную к составлению целых четырех сборников: «Песни и сказки Литвы», «Чешские поэты 19-го и 20-го», «Народные песни Сербии и Хорватии», «Болгарские народные песни». В душе тревожно: хочется уехать в Литву, но ежеминутно там может вспыхнуть война с Польшей; меня зовут в Хорватию, но она во вражде с Сербией; мне каждую минуту можно устроить поездку в Болгарию, где влияние моей поэзии огромно, но она внутренно разодрана. Ты знаешь, как мне ненавистна ненависть и как я задыхаюсь от воздуха распри. И ты лучше, чем кто-либо, моя Катя, поймешь, сколько боли в моем сердце. Поистине, я счастливый несчастливец, или, вернее, несчастный счастливец. И вот — жду знака от Судьбы. Дай мне совет, милая. Весть о смерти Модеста>{137} лишь на миг во мне отозвалась. Я полон невыносимой тоски о моей единственной Тане>{138}. Такой потери в моей жизни еще не было, и слезам моим нет конца. Моя милая, моя родная, моя желанная Катя, я целую тебя и люблю. Как хотел бы я тебя увидеть, любовь! Твой К.
1928. 29 сентября. Ночь. Капбретон
Катя моя родная, всем сердцем устремляюсь к тебе и к Нинике. Вы обе, мои единственные, написали мне такие благословенные, из сердца любящего излучившиеся слова о Тане О. и моей боли, как будто вы обе знали, хорошо знали мою ушедшую Таню. Кроме вас, никто мне не сказал тех слов, которых ждала и напрасно жаждала моя измученность. В письме Ниники и в твоем письме, Катя, я снова увидел, какие вы свыше посланные, какие вы чудесные, какие вы исключительно-неповторимо-настоящие. И вот точно нет разлуки. Милые лица ваши вижу, и желанные голоса говорят мне. Я не брошен в безводный колодец. Я не в сжигающей пустыне. А, и все-таки больно мне, больно. Я напишу подробно и тебе, и Нинике на днях. Горюю за тебя, Катя, что последняя предсмертная весть от Миши