до тебя не дошла, и ты не могла излить ему свою несравненную сестринскую любовь. Ведь он никого так не ценил, как тебя. Вспоминаю, каким он был, когда мы у него с тобою встречались, каким он был, когда мы венчались — и потом. В нем было то же душевное изящество, та же будто замкнутость, а на деле — осмотрительность застенчивости, что еще пленительнее было в тете Саше. И его последнее письмо! Какая ясная высота кристальной души! Хорошо, что он умер именно так. И такими минутами меряется человек мерой необманчивой. Мушка собирается в Париж. Я буду здесь до 13 ноября. Потом, верно, уеду в Югославию.
Любимая, глаза твои целую и Нинику. Твой К.
1929. 28 июня. Буска
Катя любимая, Катя, родная моя, спасибо тебе и Нинике за два ваших дивных письма, пришедших как раз утром 4/17 июня, в день моего рождения. Как я был счастлив узнать, что Ниника благополучна, что ребенок [201] сильный и рыженький и похож на меня. Я горд, клянусь. Когда я рассказывал здесь обо всем этом моему польскому другу, скрипачу К., мы вместе весело смеялись на словечки моих внуков (ужели воистину у нас есть внуки, Катя?) о их новом братишке, а Елена, не без некоторой ревности, сказала, что впервые она увидала на моем лице «выражение радости счастливого дедушки». И все-таки: внуки у меня есть, и я счастлив этим, но, однако, и все-таки я не дедушка. И отцом-то, увы, я себя редко чувствую. Милая, я шлю тебе и Нинике эдельвейсы с Шипки, подаренные мне болгарским учителем, композитором, собирателем болгарских народных песен, он также учит музыке слепых. Шлю также очерк «В отъединении». Думаю, что он дойдет до тебя. Мне хочется притом сказать то, что иногда больно встает в моей душе: мне кажется, что мы за рубежом не чувствуем и не понимаем многого из того, что сейчас происходит в России. Ты знаешь, я слишком поэт и только поэт, чтоб заковаться в какую бы то ни было формулу. Хоть бы на миг увидать вас всех и деревенскую Русь. Целую тебя. Твой К.
1929. 2 дек. Ночь. Капбретон
Катя родная и любимая, не знаю, довеется ли до тебя эта моя писулька вовремя, то есть ко дню твоему, когда, верно, вспомнишь меня особенно живо. Хотелось бы. У меня, правда, ничего хорошего сейчас нет, чтоб рассказать. Напротив, Судьба меня опять испытывает. Вчера получил из Америки известие, что та поддержка, которая целых три года или больше давала мне душевное спокойствие, прекратилась. Но я птица обстрелянная. Вчера я весь день был в прострации. А к вечеру сел за пишущую машинку и сегодня, час тому назад, кончил новую повесть «Вороний Глаз» (из дней далеких: Шуя, Иваново-Вознесенск). А завтра буду писать очерк «В лесах Литвы». Ну, словом, я все тот же и другим быть не могу. У нас теплынь. По утрам качаю воду для дома на колодце в садике — в пижаме и в туфлях. Переглядываюсь с синицами. И с молниями также. Ведь к нам всегда прилетают грозы с Пириней.