Сближали их с Бальмонтом и общие поэтические пристрастия: все те же Бодлер, Флобер, новейшая французская и русская поэзия… Хотя надо сказать, что Бальмонт был более увлечен новыми веяниями в поэзии, а Екатерина Алексеевна была склонна и к поэтической традиции, понимала привязанности других людей к традиционным взглядам, привычкам.
На одном из поэтических вечеров слушатели не приняли стихов Бальмонта, решили, что он откровенно издевается над их вкусом, и намерились покинуть зал. Положение спасла присутствовавшая на вечере Е. А. Андреева. Она тут же выступила перед слушателями с пылкой импровизированной речью, объясняя особенности нового поэтического мышления и своеобразия языка. Аудитория смирилась, увлеклась ее объяснениями, даже прониклась доверием к выступавшему поэту, и вечер прошел с успехом. Хотя разгневанный Бальмонт отпускал рифмованные «колкости» против «толпы», непосвященной в поэзию и потому не представлявшей для него интереса.
Впрочем, презрение к «непосвященным» обывателям, а ненароком и к народу, носилось в самом воздухе литературных эстетских салонов начала века, где возникали иные, особые нравственные критерии для личностей «посвященных» — поэтов, мыслителей, мистических провидцев…
Е. А. Андреева придерживалась традиционного взгляда на вопросы этики, морали, нравственности, что отражалось и на ее поступках, и на отношениях с литераторами. Так, однажды Зинаида Гиппиус, зайдя к Бальмонтам, не застала их дома. В ожидании хозяев она занялась чтением дневника, рассматриванием писем, рылась в лежавших на столе бумагах, а потом рассказывала об этом у себя дома гостям при Бальмонте. Узнав об этом, Екатерина Алексеевна возмутилась и тут же отправилась к поэтессе высказать свое отношение к недостойному, по ее мнению, поступку. Но та в ответ рассмеялась и скорее получила удовольствие от этой сцены, увидев в ней повод для интересного вечера. Дискуссия состоялась дома у З. Гиппиус, и на ней большинство участников в очередной раз провозгласили тезис о дозволенности поэту, художнику повсюду собирать материал для творчества, не обращая внимания на светские и нравственные «условности».
Но Бальмонт легче относился к жизни и взглядам поэтической богемы. Он входил в апогей своей славы, которая по-детски непосредственно радовала его. Успех, цветы, женщины кружили ему голову, превозносили его в собственных глазах, манили бесконечностью счастья, поэзии, удачи… Представляя себя полуиспанцем, полуграндом, упоенным солнцем, живущим лишь прихотливой сменой пестрых настроений, «он то взывал к Христу, то к Дьяволу, то воспевал Зло, то Добро, то склонялся к язычеству, то преклонялся перед христианством», — отмечает Е. А. Андреева.