Тусклое мерцание фонаря на баке едва освещало палубу.
– Хотел бы я взглянуть на ее личико! – весело пробалагурил Тихомир и подошел к незнакомке. Едва он поднял руку, чтобы сорвать с нее паранджу, как в тот же миг раздался тихий, но вполне уверенный в своей правоте голос:
– Не позволяй ему осквернять меня, Капитон, – на русском языке выговорила девушка.
Русанов от изумления прирос к палубе.
– Капитон, это я, Люба, – проронила она.
Преодолев оцепенение, он выдавил:
– Кто?.. Любаша?.. Ты?.. Да как же это?.. Не может быть!
– Да-да, это я. Ради всего святого, отпусти меня и верни послание. Не убивай больше никого, не бери греха на душу, и Аллах тебя простит!
– Аллах? Ты сказала – Аллах? – воскликнул Капитон. – А как же станица и церковь у крепости? Как же мать, отец, твой маленький братишка?
– Я видела его. Семена оскопили, и он служит евнухом при гареме, – произнесла она удивительно спокойным голосом.
Потупив взоры, корсары молчали. А в глазах пленников затеплилась еще слабая, но уже вполне реальная надежда на спасение.
– Слушай мой приказ! – зычно распорядился Русанов. – Все, что имеет хоть какую-то ценность, перегрузить на «Тюльпан». Пушки выбросить за борт – они нам ни к чему. Поторопитесь! Надо управиться до рассвета! Пленницу отвести в каюту и к ней не прикасаться! Пусть плывут куда хотят, – он безразлично махнул рукой. – От своей доли я отказываюсь в пользу команды. Остальное Макфейн разделит как обычно.
Обрадованные обещанной прибавкой, моряки с трудолюбием муравьев таскали на шхуну мешки с мукой, бочки с оливковым маслом и вином.
Вскоре «Тюльпан» отшвартовался от изрядно облегченного купеческого барка и направился к Гибралтару. Светало. Русанов стоял на мостике, провожая взглядом удаляющиеся огни. Сзади неслышно подошел Макфейн и, положив ему руку на плечо, попытался приободрить друга:
– Не грусти. Это ее выбор. Тут уж ничего не поделаешь.
– Да Бог ей судья! Ты лучше скажи, Джон, как нам незаметно проскочить пролив? А то ведь твои земляки, чего доброго, вздернут нас на нашей же собственной рее. Слышал я, что у самого прохода Геркулесовых столбов дежурят английские фрегаты.
– Не волнуйся, – заговорщицки усмехнулся британец. – Я уже об этом позаботился. – Он указал рукой вверх – над парусами развевалось едва различимое полотнище трофейного ливийского флага.
Занималась заря, и первые солнечные лучи уже разрезали слитые воедино небо и море. Шхуна подходила к проливу.
Весть о приближении африканского берега принес сухой и обжигающий, будто исходящий от натопленной печи, ветер. Солнце палило нещадно. На черте горизонта возникла полоска суши, постепенно превратившаяся в очертания города. После скалистых берегов, преследовавших пароход от самого Константинополя, появление полупустынной равнины напомнило Ардашеву родные ставропольские степи. Только пахло здесь не душистым чабрецом, зверобоем или мятой, а выброшенными на берег водорослями. На юге, за городом, в солнечных лучах играли воды соленого озера Манзала. Отделенное от моря песчаной косой, оно сужалось местами до двухсот аршин. Именно на этом перешейке в 1859 году было начато строительство канала: вырыта гавань, по мелководью продолжен фарватер и с двух сторон поставлены каменистые молы.