— Есть такой закон? — ухватился дезертир за это, как за спасительную соломинку.
— Имеется.
— Мне сейчас пойти или как? — В голосе его чувствовалась неуверенность.
— Только сейчас! Мои ребята проследят, чтобы вы не передумали. Это ваш последний шанс. Знайте!
В качестве сопровождающих отправил я с ним командира отделения и двух зеков. К вечеру они возвратились, принесли расписку райвоенкома, доложили, что дезертира зачислили в маршевую роту, направляющуюся на фронт.
Утром следующего дня почтальон вручил нашей хозяйке похоронку на сына, погибшего в бою под Наро-Фоминском. И с нею, и с невесткой было плохо. Мне пришлось приводить их в чувство.
Милая Валюша! Я никогда не представлял себе, что такое горе. А здесь увидел его в полный рост. Горе убивает человека, и надо быть очень волевым, чтобы справиться с ним, преодолеть его. Но больше всех, пожалуй, переживал осиротевший юноша. Он перенес известие стойко, сдерживая слезы, с сознанием того, что отца не вернешь к жизни. И лишь сказал скупо:
— Я должен отомстить за папу!
— Но тебе только шестнадцать лет, сынок, — убеждали его и мать, и бабушка. — Подрасти надо.
— Не пустите, убегу на войну сам! — решительно произнес тот. Подошел ко мне. — Возьмите меня с собой. Я умею стрелять из винтовки. Могу быть снайпером. Имею значок „Ворошиловский стрелок“.
— Мужественный порыв, — сказал я на это. — Но все дело в том, что в армию берут лишь с восемнадцати лет. Таков закон.
— Тогда уйду в партизаны! Там даже пацаны воюют. Не примут, сниму немецкого часового, добуду винтовку или автомат и один стану убивать захватчиков!»
«Длительное безделье разлагает человека, и я этого боялся больше всего. Среди же моего „войска“ встречались и люди неуравновешенные, безвольные, податливые на плохое. Кто-то из них к картам пристрастился, а кто-то и к самогонке прикладывался, участились случаи приставания к молодухам.
На рассвете вчерашнего дня я проснулся от визгливого бабьего крика. Выскочил на крыльцо и услышал, как в соседнем дворе старуха на своем татаро-марийско-русском языке выговаривает на всю деревню кому-то.
Вбежал во двор и увидел такую картину: старая женщина лупит мешком по голове Павла, парня из тех, что был на постое в ее избе.
— Да чего ты, бабушка Марьям! Разве я сделал чего? — оправдывался тот. — Он сам мне на голову сиганул и давай клювом долбать макушку. По нужде не дает сходить. Ну, я его и сбросил на землю. А он и лапы кверху. Какой нежненький…
Но старуха не желала слышать оправданий, лупила парня, приговаривая:
— В деревне нашей слыхом не слыхивали о воровстве, сараи и избы замков не знают. А тут петуха мово вдруг решил украсть! Да он у меня один на все куриное стадо. Ты что же, решил меня без цыплят оставить?! Муженька моего дорогого на войне убили. Вдовой осталась прежде времени. Теперь вот петуха задушили. И как только земля таких, как ты, носит! Мать твоя, хоть, видать, и женщина, а родила урода! Чтоб тебя шайтан покарал!