За дверью стоял взъерошенный Данилка.
— Что?! — сразу насторожился Морозов, понимая, что не с добром тот пожаловал, хотя и имел право приходить сюда в случае какой нужды.
— Забастовка! — не переступая порога, выпалил Данилка. — Поднялись все фабрики. Родитель ваш мечется, как медведь в берлоге. Два батальона солдат из Владимира прибыли. Стачка-тачка какая‑то, стакнулись, значит.
— Та-ак. — втаскивая его за руку в переднюю и запирая дверь, все сразу понял Савва. — Достукались! — Он присел на стоявшую тут же кушетку и закурил. — Вот что, Данилка: полчаса мне на сборы. Раздевайся пока, чаю попьем.
Не самовары же разводить. Спиртовка со вчерашнего на подставке стояла. Он зажег ее и под родимый запах спирта дернул целый фужер коньяку.
— И мне, Савва Тимофеевич.
— Ах да, прости. С дороги ты. Что, железка работает?
— Сегодня работала. — И Данилка такой же фужер опрокинул. — На лошадях я бы сутки пылил.
— Сутки! Дед наш пешком хаживал! Черти бы всех подрали!..
Ругаясь, он меж тем и чай заваривал, и умывался, и одевался с особой тщательностью. Уже будучи в сюртуке, в спальню забежал, торопко и холодно обнял полусонную Агнессу.
— Ты что, в университет? — потянулась она, не отпуская. — Чего так рано, милый?
— В университет! И без того опаздываю! — рявкнул он, оглушая ни в чем не повинную душу.
Видно, великая злость на лице отпечаталась, потому что она отшатнулась в невольном страхе.
— Прости, милая. — понял он ее состояние, такое пробуждение, истово расцеловал, как бы навеки прощаясь. — Потом все объясню, потом!
Извозчик топтался у подъезда так себе, разъезжай Ванька. Но выбирать не приходилось.
— На вокзал.
— Вакзаль так вакзаль… — начал было копаться с вожжами веревочными этот недотепа.
Савва взгрел его по затылку:
— Душу вышибу! В галоп!
Надо же, от одной хорошей затрещины кляча пустилась в такой скач, что лихачей перегоняла.
— Орехово! — тем же тоном и в кассе рявкнул он. — Два первых!
— Дак первые заняты. — начал было кассир. — Чиновники с какой‑то напасти все тудема настрополились.
— Для Морозова, душа сопливая! Душу вытрясу!.. — прихватил его за загривок и через окошечко носом о стол хрякнул.
Для Морозова, да под такой крик, что и подскочивший полицейский под козырек взял, место нашлось. Он же в пробежку и проводил до вагона. Паровоз уже стоял под парами.
— Тимофею Саввичу поклон передайте, — еще раз козырнул он, не отходя от подножки, пока не тронулся поезд.
Он явно наказал что‑то кондуктору, потому что тот согнал с кресел двух каких‑то ошинеленных чинуш и усадил грозных путников.
Савва не обратил внимания, что в вагоне установилась какая‑то подобострастная тишина, что многие из пассажиров, в большинстве своем чиновники и полицейские, при его появлении приподнимали фуражки и шапки. Мысли его были уже там, в фабричных цехах, раскиданных по берегу Клязьмы, да и дальше, аж до Ваулова. На Новый год он приезжал к родителям, тоже перебравшимся из Москвы, где была главная контора, в свое родимое поместье. Праздники прошли так себе, в каком‑то тревожном ожидании. Родитель ругал каких‑то фабричных заводил, мать называла всех «фаброй», а оказавшийся тут же за столом свояк Сережа, с соседней, «викуловской», фабрики, по- родственному пьяненько пророчил: