Довольный своей разведкой, я возвращаюсь домой. Даже поповский Полкан не учуял моего прихода. Выслушав меня, отец, вместо ожидаемой похвалы, говорит мне: «Ну пошли к рабу божьему Герасиму». Вид у отца какой‑то непривычный, лукаво–озабоченный. Странно. Я наконец догадываюсь, что отцу хочется поговорить с батюшкой о свадьбе Степана и Горпины. Но зачем он меня берет с собой?
— «Отче наш» ты, конечно, знаешь? — по дороге уточняет отец. — Спросит батюшка, говори: «Знаю». И не стесняйся, прочти ему молитву. Не спеши только, слова не глотай. С чувством, с толком, с расстановкой. Ну, давай; если собьешься, подмогну: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земле».
Я едва успеваю за отцом. Я удивлен, что отец не молится, а молитву знает! И словно догадываясь об этом, отец говорит:
— Молитвы знать — не грешно! Люди их придумали, а не бог. Значит, и смысл вложили, и лад. Зря, что ли, на душу воздействуют? Значит, молитва — что та же песня или тот же стишок. Это я признаю!
Но вот уже мы втроем сидим на поповской скамейке. Грозди сирени торчат над нами как сизо–лиловые факелы. А в глубине шатра сиреневого, в истоме мирно квохчут поповские куры. К благоуханию цветущей сирени, резеды, анютиных глазок, бархоток и похожих на задиристых рыжих петухов королевских кудрей, то там, то здесь натыканных в палисаде, примешивается резкий запах свежего куриного помета.
Прежде чем принять нас, батюшка отправился в дом и облачился в рясу. Это уважение не столько, может, к нам — не бот весть каким почетным гостям, — сколько к сану своему.
Отец начинает разговор издалека: о погоде, о видах на урожай («белянок–капустниц видимо–невидимо: яровые хороши будут»), о ломоте в крыжах («дождь само впору угодит»). Затем, как бы вдруг заметив мое присутствие, говорит батюшке:
— Вот тоже грамотей будет! Уже в книги ваши заглядывает!
— Ну это ни к чему, — опять закашлялся батюшка. — О господи помилуй, наказанье сущее… Сквозняки летом в церкви. Паче, чем зимой. А «Отче наш» знаешь?..
Я с готовностью киваю головой и доверчиво смотрю в голубые, незабудковые глаза батюшки. Окаймленные красными старчески–воспаленными веками, они мне почему‑то еще напоминают глаза старого–старого голубя. Отец незаметно мигнул мне: дескать, давай. И пока батюшка снова не закашлялся, я, по–моему, вполне «с чувством, толком, расстановкой» прочитал «Боже еси на небеси».
— Ну славно, ну добре, — говорит мне батюшка, неуклюже и застенчиво гладя меня по голове и одновременно слегка отталкивая эту же поглаживаемую голову, — ступай в сад, погуляй…