Так как он знал, какое влияние имеет она на ум своей госпожи, то это убеждение было для него достаточно для того, чтобы почувствовать недоверие к своим планам. Он, конечно, имел очень верный способ ослабить, если не совсем уничтожить, это влияние, то есть удалить герцогиню, изгнав ее или в Турень, или в другое место. Но к средству этому следовало прибегнуть только в крайности, потому что это значило бы объявить королеве открытую войну. Кардинал думал, что еще не настала минута действовать таким образом. Притом, прежде чем отказаться от своих намерений и считать их уничтоженными, ему оставалось сделать последнее испытание.
Возможно, что новая холодность королевы была только результатом намерения отклонить всякое недоброжелательное наблюдение; очень может быть, что королева, окруженная тысячей глаз аргуса, ждала только благоприятного случая освободиться от своих шпионов и выразить ему чувства, которые он внушил ей. Праздник, который он давал, должен был послужить для нее этим случаем. Среди этого праздника, которым он будет управлять по своей воле, он мог найти способ удалить от Анны Австрийской всех, если только она поможет ему в этом, и получить от нее, если она захочет дать, обязательство, которое свяжет их друг с другом. Но что ни случилось бы, а мнение кардинала о герцогине де Шеврез уже было решено. Для него эта женщина отныне была врагом. А враг, мужского или женского рода, был в глазах Ришелье существом, которое он должен был раздавить рано или поздно.
Первое лицо, которое кардинал увидел, когда вошел в свой кабинет, была пьяная рожа аббата де Боаробера. Аббат во всякое время имел право входить к его преосвященству и пользовался этим правом. По своему обыкновению, аббат де Боаробер был пьян, но также, по своему обыкновению, этот толстый Силен, который разом опорожнил бы целую бочку, был пьян только для себя. Однако или он пил в этот вечер более обыкновенного, или позднее время играло в этом какую-нибудь роль, только аббат заснул на том кресле, в которое он уселся. Шум, который произвел кардинал, входя, вдруг разбудил его.
— Клянусь святой обедней, — сказал он, протирая себе глаза своей толстой рукой, — ваше преосвященство явились кстати. Я, кажется, заснул, ожидая вас.
Он посмотрел на часы, украшавшие камин.
— Клянусь рогами черта! — сказал он. — Я спал долее, чем думал. Только бы негодяю, ожидающему меня в моей комнате, пришла такая же хорошая мысль.
— О чем идет дело? О ком говорите вы, аббат? — спросил Ришелье.
— О человеке известном вам.
— Кто это?
— Мой протеже, Пасро, клерк Гриппона…