— Да, дядюшка. Будьте спокойны.
— Отдаю в твое распоряжение шкатулку с деньгами. Бери сколько хочешь.
— Вы самый очаровательный из всех дядей на свете!
— Словом, надо, чтобы о тебе говорили как о светской женщине, чтоб тебя встречали повсюду, на всех прогулках, на всех балах, на всех концертах, на всех придворных охотах.
— Но вы предписываете мне восхитительную жизнь, дядюшка, — сказала обрадованная герцогиня де Комбалэ, — я и не подумаю ослушаться вас.
— Я это знаю, — сказал Ришелье со своей тонкой улыбкой, — но это хорошая сторона.
— А есть другая?
— Другая бывает всегда.
— А! — тревожно произнесла герцогиня. — Действительно, это слишком хорошо. Под этой веселой перспективой, должно быть, скрывается что-нибудь ужасное.
— Именно ужасное. Я наложу на тебя муку Тантала. Как только ты выставишь себя напоказ, толпа молодых и пылких вельмож будет наперерыв увиваться около тебя.
— Я надеюсь, дядюшка, и до сих пор не вижу ничего ужасного.
— Подожди. Среди этой толпы невозможно, чтобы твое сердечко, такое чувствительное, не отличило двух-трех, которые могут заставить его забиться при их приближении.
— Может быть.
— Это верно. Ну, вот в чем заключается ужасная сторона твоего положения, племянница: твое сердечко должно подавлять всякое биение, сильное и слабое, ты должна оставаться добродетельнее всех римских Лукреций. Понимаешь ли?
— Разве вы думаете, дядюшка, что мне так трудно оставаться добродетельной? — спросила герцогиня, улыбаясь и сердясь.
— Хорошо, хорошо, я знаю, что должен думать об этом, — сказал кардинал с иронической улыбкой. — Все твои уверения не убедят меня.
— Какие ужасы говорите вы, дядюшка! Неужели вы не доверяете моей добродетели?
— Нисколько. Но я верю твоему уму и твоим интересам. Слушай меня хорошенько. Прежде весталок, позволивших потухнуть священному огню, сжигали живыми. Ты же, если позволишь зажечься твоему огню, сожжена не будешь; это было бы жестоко, но даю тебе честное слово, что твоя наклонность к религиозной жизни воротится к тебе очень скоро и что я найду для тебя монастырь, где ты будешь иметь время погасить твой огонь.
Тон кардинала опять переменился. Он сделался сух, язвителен и запечатлен непреодолимой твердостью. Надо было быть глухим и слепым, чтобы не понять неумолимую угрозу, заключавшуюся в этих простых словах, произнесенных таким тоном. Герцогиня не была ни слепа, ни глуха. Она задрожала всеми членами при слове «монастырь», и, как ни тягостна показалась ей требуемая жертва, она не колеблясь покорилась жестокой необходимости.
— Хорошо, дядюшка, я буду благоразумна, обещаю вам.