— А ты знаешь, что ребенок твой не жилец?
Я заплакала, а он утешает:
— Не плачь, это ведь у тебя восьмая, а девятый ребенок у тебя жить будет, только пьянствовать больно станет.
Я еще пуще стала плакать, говорю:
— Если Маша умрет, то в тот же день себя порешу. Не хочу больше жить, устала. Не нужен мне девятый ребенок, я эту девочку так люблю, что себя на сто кусков дам за нее изрезать.
А потом опамятовалась, думаю: откуда дед мог узнать, что это у меня восьмой ребенок? А дед будто услыхал мои мысли, говорит, как отвечает:
— Вот откуда я знаю. Я ведь ведьмак, все могу, что только хочешь. Чую зверей и врагов за сто верстов распознаю. Долго на одном месте не живу. Люди начинают меня бояться, а где страх, там и ненависть. Я многим помогал. Хочешь, я и тебе помогу. Через мертвых твоих выйду к нужным духам и закляну их сильным словом, чтобы душу твоей дочери оставили взамен следующего ребенка. Только тогда судьба следующего достанется твоей Марии.
Как сказал он „Мария“, у меня аж зубы застучали, я ведь имя ему не сказала. Вцепилась я в деда и говорю:
— Святой человек! Вон на тебе крест, ради этого креста, прошу тебя, оставь мне дочушку, хоть бы какая она потом ни была, хоть и пьяница, лишь бы жива была. Не могу я больше детям своим ручки на груди в гробу складывать. Ты бы только знал, дедок, как это страшно!
Дед сказал:
— Посиди помолчи, дай я чуток обмозгую.
Я сидела и терпеливо ждала.
Потом он мне говорит:
— Нескладно как-то получается. Сейчас я помогу. Будешь ты радоваться, что она живет, а потом, когда она вырастет да пьянкой тебя изводить станет, сама будешь ее смерти у Бога вымаливать. Нет, давай, девка, оставим судьбу, как она есть. Не стану я ее от недолголетия отмаливать. Дождись ты девятого дитя и пусть все будет, как будет!
Но, глядя на свою уснувшую Машеньку, я не могла смириться с мыслью, что она умрет и я ее должна буду в маленький гробик уложить. В общем, умолила я, уговорила этого деда. Обещал он мне, что Маша моя жить будет, и сдержал свое слово. Не было счастливей матери, чем я. Не было, наверное, ласковей матери. Лелеяла я ее и баловала. Позволялось ей все, что она хотела. Не было запрета ей ни в чем, и она привыкла поступать, как ей заблагорассудится.
Помню, как моя дочь в пятнадцать лет впервые пришла пьяная в стельку. Вошла в комнату и упала.
Утром я ей стала выговаривать, а она:
— Заткнись, хочу и пью. Будешь меня пилить, уйду вовсе из дома!
С этого дня не видела я ее трезвой. Нашла она себе где-то мужика, такого же, как и она, пьяницу, и стали они на пару пить и меня бить.