Размышляя таким образом и задубев окончательно, Александр Степанович добрался до «Горьковской» и, чувствуя, что на сегодня впечатлений достаточно, поехал домой. Час пик давно уже миновал, и вагон подземки был полупустой. Сарычев присел с краю, у самого стоп-крана, и от нечего делать принялся вникать в расписанные на противоположной стене достоинства новых женских прокладок, как внезапно услышал шум и, повернув голову, узрел ситуацию банальнейшую. Четверо блудных сынов гор, спустившихся оттуда, по-видимому, чтобы избегнуть ужасов мобилизации, окружили какую-то девицу и, несмотря на ее негативное к этому отношение, ласково тискали и выходить из вагона не позволяли. Местные же патриоты мужского пола, преисполнившись, видимо, чувства пламенного интернационализма, делали вид, что происходящее их совершенно не интересует. Сарычеву всегда было абсолютно все равно — казах, узбек или еврей находился перед ним, но, твердо помня правило, что не важно, кто ты, а важно, какой ты, он подошел к джигитам и сказал громко:
— Насильно мил не будешь, — а когда от удивления они посмотрели в его сторону, твердо взглянул ближайшему в глаза и добавил: — Девушку отпустите.
Как Сарычев и предполагал, общение мгновенно зашло в тупик. Один из них сразу же вспомнил маму Сарычева, махнув при этом перед его лицом растопыренной пятерней и отдав опорную ногу. Александр Степанович мгновенно беседу прервал и сделал две вещи — нанес кансетцу-гири против естественного сгиба коленного сустава собеседника, а его кисть перевел на третий «айкидошный» контроль. Джигиту это пришлось явно не по душе, и от сильной боли он закричал, а майор чуток ослабил хватку и в наступившей тишине сказал:
— Давай, барышня, двигай.
На ближайшей остановке девица выскользнула наружу, а Сарычев на воспитуемого взглянул и, спросив грозно: «Ты все понял, горный козел?» — отправился на свое место. Сквозь неплотно сомкнутые веки он видел, как потерпевшие о чем-то бурно разговаривали, посматривая между тем в его сторону, и было ясно, что ничего еще не закончилось.
Наконец объявили остановку Сарычева, и он из вагона вышел, успев отметить, что пострадавший джигит поехал дальше, как видно зализывать раны, а трое его кунаков продолжили активный поиск приключений на свои черные жопы.
Миновав небольшую площадь перед зданием метро, сплошь заставленную киосками и лотками, майор не спеша двинулся наискосок через улицу и оказался в сквере, запорошенном и безлюдном. Очень скоро он услышал скрип снега под ногами бегущих и, обернувшись, увидел своих преследователей. Они мчались на него молча, не расходуя энергию в крике, и в руке одного из них Сарычев разглядел «нож для выживания» — тридцатисантиметровый клинок, острый и, как положено, с пилой, — точь-в-точь как у мокрушника Джона Рэмбо в одноименном кинофильме.