Ох, как же мне повезло в тот раз! Как повезло!
Недаром говорят: музыка — льется… Когда вышел Семен Шкурган, упование и награда нашего великого старинного города Черновцы, Семен Шкурган, когда он стремительно и величественно вышел, наполненный звуком, то баритоном своим густым, чарующим просто залил, затопил весь зал. Мелко трепетали подвески на старинной люстре, дрожал и плыл воздух, сотрясались стекла в окнах. Вот куда надо было учителю моему, Владимиру Ивановичу, и жене его, красавице Веронике, принести пару десятков хрустальных изделий из своего серванта для полного эффекта. С каким ослепительным звоном они бы полопались в мелкие брызги от восторга и упоения!
Ой, бесполезно… Разве можно описать, как он пел… Разве можно… Как он пел!!!
— пел Мазепа, утомленный, пожилой и нестерпимо прекрасный, —
прозрачно небо, звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
не хочет воздух. Чуть трепещут
сребристых тополей листы.
А потом, ребята, наступило «вааще», как сказала одна прелестная девушка, изящная, утонченная, очень красивая, разглядывая восхитительную акварель в выставочном зале. Она взглянула на меня огромными глубокими очами, полными слез, сглотнула взволнованно, прижала руки к груди, помотала головой, сжав плотно губы, и вдруг выдохнула: «Ну капец вааще, да?»
Так вот, это был реальный капец вааще… Вааще. Подлинный вааще.
Сашкина мама, та самая Люба Бирадзе-Кочубей пела дуэтом со своей дочкой Марией. И я поняла, почему все профессиональные оперные из нашей филармонии, из Киевского и Львовского оперных театров с удовольствием приезжают петь в черновицкий Дворец текстильщиков:
— Спаси отца!
Бежим!
Скорей!
Ой, вот тут я уже совсем не выдержала — и безутешно расплакалась… просто навзрыд… А платка у меня не оказалось совсем. А был только случайный троллейбусный талон в кармане юбки. И этим талоном, обливаясь слезами, я вытирала нос и потекшую тушь на ресницах… И дедушка какой-то, рядом сидевший, впоследствии оказавшийся Сашкиным дедушкой, свекром Любови Кочубей-Бирадзе, протянул мне клетчатый платок и разрыдался со мной… И мы с ним дружно ревели в противоположные углы платка, не стесняясь… Это невозможно было выдержать.
После долгих аплодисментов Сашка привел меня к своей маме в гримерную. Любовь Бирадзе еще в костюме, в своей вышитой сорочке сидела, подперев ладонями лицо, уставившись на себя в зеркало, и тихо плакала. И я опять разревелась от всей души. И Любовь вскочила нам навстречу и растроганно меня обняла. Я обняла ее тоже и за ее плечом, вдруг подняв голову, случайно увидела, как дедушка Бирадзе, с которым мы делили в зрительном зале один носовой платок, одобрительно и ликующе показывал Сашке поднятые кверху большие пальцы, мол, внучок, вечер — люкс, опера — люкс, твоя мама — люкс, твоя девочка — люкс, жизнь — люкс!