Мы с Эдвардом, конечно, тоже явились на мероприятие и заняли свои места. Эд, с ранних лет привыкший таскаться по концертам классической музыки, вел себя чинно и прилично — сидел в кресле, выпрямив спину и с подобающим случаю серьезным и вдумчивым выражением уставившись на огороженную площадку — корабельную сцену. Я же, чье детство прошло явно не в консерватории, ерзала на стуле и глазела по сторонам.
Счастливо воссоединившаяся чета Баренцевых помещалась в плетеных креслах. Нина ради торжественного случая начесала на голове пегую «бабетту», краснорожий политик надувал щеки и вращал глазами, желая, вероятно, выглядеть более интеллигентно. Дамы Тихорецкие, облачившиеся в серебристые вечерние туалеты, поводили тощими шеями и переругивались вполголоса. По счастью, нигде не видно было моего пылкого ухажера Черкасова, и я вздохнула с облегчением — хотя не верилось, что он так вот просто проглотил грубость и слился с горизонта.
На площадке появился блестящий глянцевым пробором конферансье и затянул свою привычную песню о том, как он рад видеть всех нас на борту комфортабельнейшего, новейшего, мощнейшего и прочие бла-бла-бла. Зрители возили ногами и перешептывались. Наконец поток его красноречия иссяк, и он объявил, томно закатив глаза:
— Для вас поет Стефания Каталано, — и обессиленно уронил голову.
Где-то зазвенел невидимый оркестр (Голубчик не пожалел денег на техническое оснащение корабля), заиграла щемящая мелодия, дымчатые шторы дрогнули и разъехались, открыв перед затихшим залом погруженную в полумрак корму. И вдруг луч пронзительно-белого света, вспыхнув, высветил мертвенно застывшую в глубине площадки женщину в очень простом, ниспадающем мягкими складками черном платье, высоко открывающем руки и грудь. Несколько секунд Стефания не двигалась — черный силуэт на белом фоне, склоненная голова, опущенные плечи. И вдруг ожила — в плавном лебедином жесте взлетели руки, медленно качнулся стан, она обернулась, и прожектор высветил бездонные, больные глаза, плачущие и сопереживающие, казалось, каждому несчастному и обездоленному в целом огромном мире.
И я невольно содрогнулась — неужели это Стефания, та самая надменная стерва, которую так ненавидела я в первые дни нашего знакомства? Капризная и избалованная прима, едва не лишившая жизни самого любимого человека на свете? Молодящаяся светская львица, вокруг которой не переводятся поклонники? Строгая и самодурственная мамаша единственного сына?
Все эти роли слетели с нее, как картонные маски, и откуда-то из глубины этих невиданных глаз глянула живая, чуткая и ранимая душа. Я сжала пальцы Эда. Он не ответил мне, как завороженный глядя на певицу. Могу поклясться, в эту секунду он не помнил о том, что перед ним мать, а видел то же, что и все остальные в зале: почти лишенное личностных черт — возраста, пола, национальности — воплощение вечного, бессмертного искусства.