— Прости, — покаянно сказала она.
Я так и ахнула: кажется, это было первое человеческое слово, услышанное мною от примадонны.
— Прости, ты же знаешь, моя беда в том, что я всегда слишком жестока к тем, кого люблю.
От несоответствия обычного строгого и надменного поведения Стефании этой внезапно снизошедшей на нее мягкости и человечности мне вдруг сделалось до того неловко, словно я подглядела эту сцену в замочную скважину. Поспешно распрощавшись, я удалилась.
На нижней палубе меня снова атаковал пылкий поклонник Черкасов. Навалился всем своим жилистым телом, прижал к стене, пользуясь окутавшей судно темнотой. Меня мутило от исходившего от него затхло-кислого запаха. Однако отшивать перспективного кадра все-таки было нельзя. Не принимать же всерьез, в самом деле, предложение руки и сердца, которое сделал сегодня Эд. Стараясь подавить отвращение, я терпела жадные прикосновения его рук и губ, слюняво тыкавшихся в шею, и даже довольно лихо изображала блаженную истому. На мое счастье, на корму вывалила какая-то шумная подгулявшая компания. Я, пискнув, вырвалась из лапавших меня клешней и, шепнув: «Завтра, завтра ночью!», убежала в свой пенал.
* * *
Не знаю, до чего там вчера договорились Стефания и Анатолий Маркович, но, когда я утром явилась в кабинет Голубчика с блокнотом и ручкой, он сказал, что готов ответить на все мои вопросы.
— Какой она была тогда? — отозвался он. Чуть прищуренные глаза казались сонными — глаза отдыхающего, но в любой момент готового к прыжку дикого зверя. — Или какой она тогда мне показалась? Я, Алена, ни тогда, ни сейчас не являлся ценителем оперы, да и вообще классической музыки как таковой. И не мог быть, учитывая особенности моей биографии. Мои родители, конечно, образованные люди, в Киеве, где мы жили, они пользовались уважением — образцовые советские инженеры. Во мне они — типичные еврейские мама и папа — души не чаяли и мечтали вырастить из меня человека. Гордились победами на математических олимпиадах и прочили в светила советской науки. Ну а я, несмотря на некоторые действительно имевшие место математические способности, рос натуральной шпаной. Чердаки, портвейн и карты манили куда больше, чем Московский университет. В конце концов математические таланты таки привели меня в Москву, но уже в компании профессиональных карточных шулеров, иными словами, катал.
Слушать его было одно удовольствие, его приятный низкий голос как будто завораживал, слова лились свободно и легко, погружая слушающего — в данном случае меня — в теплый гипнотический полусон. И я прикинула, что это его умение усыплять бдительность собеседника, отвлекать внимание занятной историей, должно быть, помогли его игровой карьере не меньше, чем пресловутые математические способности.