предвкушении.
Ничего,
пусть
хотя
бы
знает,
что
я
его
засек.
- Слышь!
–
Двести
Двадцатый
отмахивается
от
меня.
–
Если
ты
такая
баба,
что
даже
послушать
про
это
боишься,
то
давай,
двигай!
Что
ты
там
говорил,
Девятьсот
Шестой?
Мы
сидим
в
кинозале.
Последний
час
до
отбоя
нам
разрешают
оставить
себе.
Только
этот
час
и
можно
засчитать
на
подобие
человеческой
жизни.
Час
в
сутки.
Мы
живем
в
двадцать
четыре
раза
меньше
тех,
кто
на
воле.
Хотя
о
том,
как
они
там
существуют,
и
о
том,
что
они
существуют
вообще,
мы
можем
узнать
только
из
увиденного
в
кинозале.
И,
конечно,
все
наши
сведения
о
бабах
тоже
почерпнуты
из
фильмов.
Мало
кто
помнит
свою
жизнь
до
интерната
–
и
уж
точно
никто
в
этом
не
сознается.
- Говорю,
что
моя
мама
–
хороший
человек,
и
она
не
виновата!
–
упрямо
талдычит
Девятьсот
Шестой.
В
кинозале
–
сто
мест.
Сто
неудобных
жестких
кресел
и
сто
маленьких
экранов.
Никаких
объемных
очков,
никакой
прямой
проекции
в
зрачок.
То,
на
что
глядишь
ты,
может
видеть
каждый.
Раз
в
десять
дней
нашу
сотню
приводят
сюда
перед
отбоем,
чтобы
мы
могли
культурно
отдохнуть.
Любой
фильм
из
плейлиста
длится
не
меньше
двух
часов,
и,
чтобы
узнать,
чем
кончилась
история,
нужно
ждать
десять
дней
–
и
не
совершить
за
это
время
ни
единой
оплошности.
На
ста
экранчиках
–
сто
разных
движущихся
картинок.
Каждый
выбирает
себе
видео
по
вкусу.
Кто-‐то
смотрит
про
рыцарей,
кто-‐то
про
космос,
кто-‐то
–
хроники
Европейской
революции
двадцать
второго
века;
большинство
за
два
уха
уплетает
боевики.
Но
любой
трэш
тут
деликатес,
а
сам
поход
в
кинозал
–
маленькое
чудо.
Это,
наверное,
единственный
выбор,
который
нам
дают
сделать
в
интернате.
Самому
решать,
какое
видео
будешь
смотреть
–
все
равно,
что
заказывать
сны.
Но
и
такая,
одна
в
десять
дней,
прогулка
на
воле
проходит
на
коротком