перед
тем,
как
приняться
за
прилежный
просмотр
кино
о
войнах
и
революциях,
включаем
«Глухих»
и
вместе
прокручиваем
первые
минуты
–
до
того
момента,
как
стихают
струны
и
колокольчики.
Это
наш
заговор.
Нас
связывает
обет
молчания.
Я
хотел
заговорить
с
ним,
но
не
так.
Не
об
этом!
- Заткнись,
я
тебе
сказал!
–
я
пихаю
Девятьсот
Шестого
в
грудь.
–
У
всех
преступники,
а
у
тебя
нет?!
- А
мне
до
вас
всех
дела
нет!
Моя
мать
–
честный
человек!
- Конечно!
–
горячо
поддерживает
Двести
Двадцатый.
–
Так
ей
и
скажи!
- И
скажу!
- Да
пошли
вы
все!
Я
вскакиваю
со
своего
места
и
ухожу,
злой
на
этого
несчастного
идиота.
Раз
он
такой
храбрый,
пускай
выворачивает
душу
на
изнанку
перед
рыжим
стукачом,
мне
плевать.
Что
мог,
я
сделал
–
и
дальше
подставляться
из-‐за
его
упертости
не
намерен!
А
что
еще
я
могу
сделать?
Ничего!
- Сам
виноват!
–
кричу
я
Девятьсот
Шестому,
когда
вожатые
уволакивают
его,
сопротивляющегося,
раскрасневшегося,
в
склеп.
–
Дебил!
Остальные
смотрят
молча.
Каждый
день
я
ищу
его
глазами
в
столовой,
на
построении.
Задерживаюсь,
проходя
мимо
комнат
для
собеседования.
Вслушиваюсь
по
ночам
–
вдруг
в
коридоре
шаги,
вдруг
его
выпустили?
Мне
не
спится.
- Я
сбегу
отсюда!
–
однажды
слышу
я
собственный
голос.
- Замолчи
и
спи.
Отсюда
нельзя
сбежать,
–
шепчет
мне
Триста
Десятый,
крепыш
с
черно-‐белым
зрением.
- А
я
сбегу!
- Не
говори
так.
Ты
же
знаешь,
если
они
нас
услышат…
–
лепечет
пассивный
серафимчик
Тридцать
Восьмой.
- Пусть
слушают.
Мне
плевать.
- Ты
что?!
Забыл,
что
они
сделали
с
Девятьсот
Шестым?!
Его
в
склеп
забрали!
–
Тридцать
Восьмой
сипнет
от
страха.
Я
хочу
сказать
«Я
тут
ни
при
чем!»
или
«Я
его
предупреждал!»,
но
вместо
этого
говорю
совсем
другое.
- Ну
и
что?
- Его
же
до
сих
пор
не
выпустили
оттуда…
А
сколько
времени
прошло!
- Девятьсот
Шестой
не
собирался
никуда
бежать!
–
встревает
подлец