Двести
Двадцатый.
–
Его
за
другое
так!
Он
про
родителей
говорил.
Я
сам
слышал.
Ему
мало
Девятьсот
Шестого.
Сдал
одного,
теперь
хочет
использовать
его
историю
как
наживку
для
других…
- И
что
рассказывал?
–
клюет
кто-‐то
из
другой
десятки.
- Заткнись,
Двести
Двадцать!
Какая
разница,
что
он
там
нес!
–
у
меня
сжимаются
кулаки.
- Не
заткнусь.
Не
заткнусь.
- Ты
нас
всех
подставляешь,
гнида!
–
кричу
я
ему
шепотом.
–
Хватит
о
родителях
вообще!
- А
тебе
что,
не
хочется
знать,
где
они
сейчас?
–
подначивает
он
меня.
–
Как
у
них
дела?
- Вообще
никак!
Я
просто
хочу
сбежать
отсюда,
и
все.
А
вы
все
оставайтесь
тут
тухнуть!
И
всю
жизнь
ссытесь
от
страха
себе
в
койку!
- Давайте
спать,
а?
–
примирительно
просит
Тридцать
Восьмой.
–
И
так
до
побудки
уже
всего
ничего
осталось!
Двести
Двадцатый
удовлетворенно
замолкает.
Моего
выступления
ему
вполне
хватит
для
жирного,
наваристого
доноса.
Я
хочу
разбить
ему
нос,
хочу
вывернуть
ему
руку,
хочу,
чтобы
он
кричал
и
просил
отпустить,
хочу
зубы
ему
повыбивать.
Давно
хочу
–
и
ничего
не
делаю,
ссыкло.
- Вот-‐вот.
Заткнись
уже,
Семьсот
Семнадцать!
А
если
они
и
правда
все
слышат?
–
поддакивает
ушастый
и
прыщавый
Пятьсот
Восемьдесят
Четвертый,
не
снимая
на
всякий
случай
повязки.
- Сам
заткнись!
Ссыкло!
–
кричу
ему
я.
–
А
не
боишься,
что
они
увидят,
как
ты
теребишь
свою…
Открывается
дверь.
Я
изо
всех
сил,
почти
вслух,
прошу,
чтобы
это
был
Девятьсот
Шестой.
«Думаю
отсюда
сбежать.
Не
хочешь
со
мной?».
Пользуюсь
каждой
возможностью.
Стараюсь
улизнуть
с
занятий,
притворяюсь
больным,
по
нескольку
раз
за
ночь
отпрашиваюсь
в
сортир
–
все
для
того,
чтобы
одному
пройти
по
коридорам,
приглядываясь,
прислушиваясь.
Белые
гладкие
стены,
ряд
белых
дверей
без
ручек,
назойливый
белый
свет
с
потолка.
У
коридора
нет
конца
–
он
закругляется,
и
с
обеих
сторон