— Не благодарю вас, — прошептал он быстро, — потому что вы послужите не мне, а делу. Большому, — добавил он, и дверь закрылась.
Оставшись один, я поймал себя на том, что, прежде чем двинуться, я огляделся по сторонам.
Внизу я спросил о времени — было уже двадцать минут шестого. И я почти побежал к главному корпусу, с разбегу взлетел на ступени крыльца и — вдруг остановился. Сам не знаю почему: стоял, словно из меня разом выпустили весь воздух.
Я не Никонов и резкой смены настроений за собой как будто не замечал (но, может, и не знал, что это нужно было замечать), здесь было не то, и не в настроениях было дело. Нет, что-то другое.
Похоже, как если бы заблудился где-нибудь в снежной равнине. И все шел бы, шел, чтобы выйти куда-то (неизвестно куда, но чтобы выйти), зубы стиснув, шел, ничего перед собой не замечая — только бы идти, только бы ни на мгновение не остановиться. И силы бы еще были, и желание отчаянное, но вдруг — встанешь, как вкопанный, и сам не понимаешь, почему стоишь и почему дальше идти не можешь. И одна только мысль — вязкая, валкая, — что все напрасно. И не головная, не от разума (разумно бы подумать, что совсем не напрасно, что одно только спасение и есть — двигаться). Но ты почему-то садишься на снег и равнодушно смотришь на какой-нибудь стебелек прошлогодней травы, неизвестно почему вылезший из снега — так смотришь, так к нему наклоняешься, словно самое главное в эти минуты понять: что это? почему это тут? Ни близкая смерть, ни возможное жилье поблизости — ничего не занимает. А вьюга прижимает травинку — она клонится, выпрямляется, клонится опять — а ты смотришь, не замечая уже ни холода, ни вьюги, ни ног своих, ни рук, ни всего себя — равнодушный, бессмысленный и — спокойный. Этот вот равнодушный покой, может быть, самый и сладкий.
Правомерно ли такое сравнение, нет ли — не знаю. Но я подошел к колоннам, у которых стоял два часа назад, тронул обнаженные облупившейся штукатуркой кирпичи, потер пальцами поверхность, отколупнул капли застывшего бетона — стоял, и было мне все равно. И никуда мне идти уже не надо, и даже удивительно было, что я мог минуту еще назад куда-то торопиться, кого-то искать, спасать. «Марта, — думал я, — ну и что, что Марта, ничего не было, ничего не будет и быть ничего не может, все только одна суета. У старика свои проблемы, у Ванокина — свои, у Марты, наверное, каприз, даже и у Алексея Михайловича… У них свои проблемы, только у меня — их. И зачем все это, если впереди одно: для всех них каждое, а для меня — все их вместе. Не лучше ли вот так: подойти к старой колонне, потрогать пальцами кирпичи, и… А ничего — «и». Без «и». Человек ведь больше всего не может без «и». Женился и… родился и… подвиг совершил и… умер и… Даже и здесь «и» — самый лукавый и суетный значок».