Я и сам не знаю, как я сумел все это выговорить и при этом, кажется, не покраснел.
— Имя? Вам нужно имя? — начал он с тихим возмущением. — Что оно вам даст? Вам нужна суть дела? Но здесь нет никакого д е л а, а один голый авантюризм. Я больше скажу, и вы это примите к сведению: бесчестный и своекорыстный человек, можно сказать — жулик, хочет путем глупого шантажа и безответственного нахальства выманить у меня (или вырвать — такой на все способен!), вырвать то, чего у меня нет — средства для продолжения, я не побоюсь сказать, распутной и безнравственной жизни. Разве он может понять, что у меня д л я н е г о ничего нет! А то, что есть, это не для него. Да вы поймите, то, что у меня, это не денежные средства, это сила, и она не моя, я только хранитель. Она ничья. Она больше, она — вообще! Но разве это могут понять? Деньги! — им подавай деньги: бумажками или в другом выражении. Им все равно, лишь бы можно было обменять на удовольствия. Вот чем они живут. Разве думают они, что после них останется. Да что говорить. Вы спрашиваете имя! Я вам его назову: имя это — порок!
Окончил он на патетической ноте. Я понял, что не только ничего существенного мне от него не добиться, но и приблизительного тоже. Понял я еще и то, что мне все равно придется прийти и посидеть за занавеской. Ну что ж — можно и посидеть. В конце концов, что же здесь будет! Не просто же шутка такое послание!
Больше я спрашивать ничего не хотел: выслушивать нравоучительные сентенции и переключаться всякий раз на смены его настроений, а я теперь окончательно убедился, что старик «не в себе», мне порядком надоело. Да и времени, кажется, уже прошло предостаточно.
— Хорошо, — сказал я. — Когда?..
— Будьте завтра к семи. Он придет в восемь. Но вам еще человека нужно поставить, не забудьте. Но только я прошу вас — ничего ему определенного не сообщать — придумайте что-нибудь.
Это было нетрудно, я и сам «ничего определенного» не знал. Здесь я сразу подумал о первом моем здесь знакомом — Коробкине, это ему, кажется, должно было подойти.
— Хорошо, я буду, — проговорил я и встал.
— Стойте! — отрывисто, но глухо воскликнул он с кровати; я остановился.
Он осторожно спустил ноги на пол, пошарил тапочки, с усилием, опершись руками, встал и медленно (но не шаркая) прошел к окну. Оттуда он оглянулся на меня, потом, просунув палец меж занавесок, заглянул наружу. Еще раз оглянулся на меня и пошел к двери. Здесь он проделал все то, что и при моем появлении: то есть — сначала долго прислушивался, призывая меня к тишине поднятием руки, потом взялся за ключ и провернул его; прислушался опять, медленно приоткрыл дверь, но снова на ту же ширину; мне пришлось протискиваться.