Но это было неважно. Даже их беда была неважной в сравнении с чем-то более существенным, с их любовью — она чувствовала, что только это было важно, и именно это сейчас находилось под самой сильной угрозой. Любовь между ними была огромным блаженством; всю свою жизнь Стивен жила бок о бок с нею, но только сейчас, когда она почувствовала, что эта любовь в опасности, Стивен действительно сознавала ее подлинный смысл — мирный и прекрасный дух Мортона, облеченный в плоть, да, именно в этом был ее подлинный смысл. Но это была для нее только часть смысла, это было нечто даже большее, чем Мортон, это был символ полного счастья — она помнила, что даже маленьким ребенком смутно осознавала это полное счастье. Эта любовь сияла, как огромный добрый маяк, стойкий и внушающий уверенность. Бессознательно она часто согревалась ею, и тогда таяли ее сомнения и смутные опасения. Это всегда была их любовь друг к другу; Стивен знала это, но все же эта любовь была маяком и для нее. А теперь этот огонь перестал так сиять; что-то посмело затуманить его яркость. Ей хотелось вскочить на ноги, вооружившись своей молодостью и силой, и прогнать это нечто из своей святая святых. Этот огонь не должен был погаснуть, оставив ее во тьме.
И все же она была совершенно беспомощна и знала это. Все, что она делала, казалось нелепым и детским: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал» — вспоминая святого Павла, она мрачно решила, что определенно осталась младенцем. Она сидела и глядела на них, бедных раненых влюбленных, взглядом, в котором был испуг и глубокий упрек: «Вы не должны позволять, чтобы что-то испортило вашу любовь, она нужна мне», — вот что говорили им эти глаза. Она, в свою очередь, любила их, властно и яростно: «Вы мои, мои, мои, вы — единственное, что у меня есть совершенного. Вы — одно целое, и вы мои. Мне страшно, я нуждаюсь в вас!» Вот что внушали им ее мысли. Она могла вдруг начать ласкаться к ним, неуклюже, застенчиво, гладя их руки своими сильными, худыми пальцами — сначала его руку, потом ее, а может быть, и обе вместе, так что они улыбались, несмотря на их трудности. Но она не смела встать перед ними, обвиняя, и сказать: «Я — Стивен, я — это вы, потому что вы породили меня. Вы не должны предавать меня, предавая себя. Я имею право требовать, чтобы вы не предавали меня!» Нет, она не смела встать и сказать подобные слова — она никогда и ничего от них не требовала.
Иногда она спокойно задумывалась о них, как о двух созданиях, подобных ей, которые по воле случая стали ее родителями. Ее отец, ее мать — мужчина, женщина; и тогда она удивлялась, обнаруживая, как мало она знает об этом мужчине и об этой женщине. Они когда-то были младенцами, потом — маленькими детьми, не знающими жизни, совсем беспомощными. Это казалось таким забавным — ее отец, не знающий жизни, совсем слабый и беспомощный. Они вступили в раннюю юность, как она, и, возможно, иногда тоже чувствовали себя несчастными. Что за мысли их посещали, те мысли, что остаются скрытыми, те туманные опасения, которые никогда не выражаются в словах? Неужели ее мать с негодованием отпрянула, когда печать ее женственности была наложена на нее? Конечно же, нет — ее мать была такой совершенной, и все, что выпадало на ее долю, должно было стать совершенным; ее мать принимала природу в свои объятия и обнимала ее как друга, как милого товарища. Но она, Стивен, никогда не чувствовала такого дружелюбия к природе и предполагала, что ей не хватает какого-то тонкого инстинкта.