Нашей аптекарше Лине, девушке серьезной и мнительной, казалось, что теперь она опозорена на всю дивизию — ну кто поверит, что Леша читал ей свои стихи! Мы знали Лину и верили ей. Но Лина плакала до самого отбоя, да и ночью, наверное, не осушала глаз, потому что на другое утро Линино лицо было сплошь покрыто красными пятнами.
Леша был на хорошем счету и пользовался авторитетом у комбата. Узнав о его аресте, комбат рассвирепел, сломал замок и выпустил Лешу. Комиссар снова его арестовал и на сей раз приставил часового.
Комбат бесновался, как Чапаев, топал ногами и пронзительно кричал:
— Моих людей под арест?! Да как он смеет?!
Обычно на нового человека устрашающий внешний вид комбата и его гнев действовали, как ледяной душ, но комиссар Сальников и бровью не повел. Наш народец призадумался...
В тот же вечер около одиннадцати часов раздалась команда:
— Выходи на вечернюю поверку!
Это тоже было. новшество. Собирались долго, строились у штаба, в темноте путали взводы. Комбат нервничал и то и дело на кого-нибудь кричал. Наконец построились. Толстый писарь Вася освещал фонариком наши лица и считал нас по пальцам. Он несколько раз сбивался и начинал счет сначала.
Комиссар вдруг выразил неудовольствие.
— Ноев ковчег, а не воинская часть! — сказал он негромко, но так, что услышали все. Луч Васиного фонарика нечаянно скользнул по лицу нового начальства и выхватил из темноты тонкие, плотно сжатые губы.
С этого вечера поверка была узаконена. Она отменялась только в дни наплыва раненых.
Я теперь жила вместе со всеми девушками-сандружинницами: комиссар разлучил нас с Зуевым, — он нашел предосудительным мое пребывание под одной крышей с мужчиной...
В хирургическом взводе над этим откровенно смеялись. Доктор Бабаян меня поддразнивал:
— Значит, твой Зуев мужчина? Скажи на милость!.. А я и нэ знал.
Зуев сказал:
— Чижка, ты не очень-то радуйся: моя родительская длань тебя и на расстоянии достанет...
Мой опекун по обыкновению шутил, но я-то знала, как возмутило его распоряжение комиссара.
Комиссар Сальников был затянут в скрипучие ремни, как строевой конь. Он ежедневно брился, а подворотничок его гимнастерки по белизне мог соперничать со свежевы-павшим снегом. Несмотря на холод, комиссар носил не валенки, как мы все, а хромовые щегольские сапожки. Он не курил и, по выражению старшины Горского, пробки не нюхал, питался из солдатского котла, отказался от ординарца и от квартиры, спал прямо в штабе на голой лавке, подложив под голову полевую сумку. По этому поводу Зуев сказал:
— Как бы от стольких добродетелей нам не пришлось плакать...