Заметил я в толчее привокзальной площади женщину — она продавала пиво из авоськи. И показалась мне эта женщина маленькой, жалкой, беззащитной…
— Хочется взять у вас пивка, но не во что, — сказал я ей.
Женщина кинула на меня взгляд и узнала, ойкнула, запричитала:
— Найду, миленький, найду… Вы же наша «родная кровь»… — И, суетливо пошарив по карманам неказистого плаща, достала старенький полиэтиленовый пакет. Только прижал я к груди покупку, боясь, что пакет разорвется, вдруг как из-под земли появился милиционер.
— Что артисты покупают? — спросил он, слегка улыбаясь.
— Пиво, сынок, «Жигулевское», — ответил я, довольный покупкой, и направился к своему троллейбусу. -
За спиной у меня что-то шлепнулось, лязгнуло, треснуло… Одновременно раздался жалобный крик…
Оглянувшись, я увидел, что женщина стоит на коленях перед авоськой с разбитыми бутылками и, рыдая, выискивает в осколках уцелевший товар.
А милиционер, заложив руки за спину, как ни в чем не бывало уже удалялся…
Я бросился к «торговке». Возле нее быстро собрались сочувствующие люди, объясняли мне, что случилось.
— Он, подлец, — показывали они на стража порядка, — поднял авоську над головой и бросил на асфальт!..
— Что вы сделали?! — совершенно не владея собой, закричал я.
А страж невозмутимо-спокойно и с той же легкой улыбкой бросил мне:
— И вас можно привлечь!.. За то, что способствуете спекуляции!
Онемевший, стоял я перед ним и чувствовал, как дрожит мое тело: то ли от озноба, то ли от возмущения хамством представителя правопорядка, то ли от своего бессилия…
В троллейбусе встал я на задней площадке, спиной к пассажирам, смотрел в окно на удалявшиеся лужи. Воспаленно думалось: «Что с нами происходит? Откуда столько злобы и жестокости? Во время войны уж сколько горя было, сколько слез, но такой остервенелости в глазах не припомню… Людей одолевали холод и голод, но такого безграничного грабежа и насилия не было… Нет!»
От троллейбусной остановки я переходил к дому по мостику через реку Сетунь. Вдруг толчком, грубо отшвырнув меня к перилам, пробежали вперед два рослых парня и, развернувшись, застыли передо мной, словно статуи. Я замер, остановился. Предчувствие недоброго холодком пробежало по телу. Они молчали. Один в платочек высморкался, другой чавкал жевательной резинкой…
— Разрешите пройти, — сказал я и сделал шаг вперед по мостику.
Они приняли «стойку», как в боксе.
— Поговорить надо.
— Слушаю вас, — ответил я, стараясь не раздражать «мальчиков».
— Деньги есть? — спросил тот, что чавкал.
Молнией пронеслось: «Шапка на мне норковая, пальто приличное, костюм и туфли концертные… Тюкнут дядю — и в речку, и тело его унесет Сетунь в Москва-реку…»