Нет, Черных поселил персонажей, измотанных перестроечной жизнью, оставшихся без кола и двора, на голой земле. И изобразил их не в атмосфере митинговой истерики, а в дьявольском труде. Он вдохнул в них энергию активной борьбы!
Образно говоря, для меня сидящий, стоящий или лежащий персонаж — не человек, а кукла, манекен: он не побуждает к творчеству. Идущий, бегущий, летящий воспаляет меня, дразнит, бесит — он мой герой! Таких мне и предложил Черных.
Какое уж тут — ждать утра! Позвонил сценаристу поздно вечером. И завалил его массой комплиментов, слов благодарности. Валентин не перебивал меня… Такое ведь приятно слушать каждому…
А потом черт потянул меня за язык сказать, что очень бы хотелось пару сцен вздыбить темпераментом, довести до кипения… И юморку бы чуть поболее… И любви покрепче… Слышу в трубке покашливание — понял, знак недобрый.
— Через пару деньков встретимся, поговорим.
И все. Больше от него ни слова…
Так, подумал я, в который уж раз моя прямолинейность подводила меня к самому краю…
Пару деньков я вчитывался, фантазировал, заряжался азартом, влюблялся в героев. Но в равной степени все глубже понимал и недостатки… Мне казалось, что, несмотря на «крутизну» обстоятельств, жизнь в хуторе протекает уж очень ровно, даже сонно…
И я с самыми добрыми намерениями, правда, очевидно, горячась, с перебором, высказал все это Валентину Константиновичу. А он долго (все так же неторопливо) выковыривал из мундштука черную от никотина вату, ни одним мускулом лица не дав понять, задел ли я его своим кипятком или нет. Встал… Тут уж я ожидал гневного разноса. Ан нет…
— Это, Евгений Семенович, был не обмен мнениями, а судилище. — И тихо, спокойно Черных вышел из комнаты.
«Все! Конец! — подумал я. — Вот теперь действительно я голый — ни сценария, ни роли…»
Свидетелем «судилища» был Валерий Фрид (главный редактор студии, умнейшая голова):
— Незаслуженно много обидных слов наговорил ты. Женя, Валентину.
— Знаю! Знаю! Будь трижды проклят мой характер!
Сколько раз я пропускал через себя, как бы проигрывал все казанное Черныху. Кажущиеся обидными слова произносились не для того, чтобы ужалить автора, тем более любимого, а для образности, яркости мысли. Например, о названии. «Голый» звучит как призыв к зрителю: «Заходите на это кино — вам покажут стриптиз». Глупость? Конечно! А вырвалось это — и уже обида…
Спустя неделю, не надеясь на восстановление добрых творческих отношений, звоню Черныху. Звоню с одной единственной целью — снять с души грех: извиниться перед человеком, который намеревался сделать мне добро. А он мне в трубку: