Я, чтобы подзадорить, возразил:
— Как же так? А вот каргиновцы говорят, что Михаил Александрович их жизнь описал.
— Брехать они горазды! Вот пройди, и через два дома упрешься в дом бабы Лушки, хворая она сейчас… И дед Щукарь — тоже наш…
— Дак ить это с тебя, дед, списано, — крикнул кто-то, и все потонуло в хохоте.
— Мели, мели!.. Когда это было, чтоб я лягушкой вас кормил? — И снова взрывным смехом залились казаки.
Готовясь к исполнению роли Нагульнова, я испытывал невероятные трудности, хотя вынашивал образ столько лет. Уже первые поиски грима заставили нас — художника-гримера, режиссера и меня — остановиться для более глубоких размышлений.
Какими щедрыми, я бы сказал, цветистыми и поразительно точными красками описал Шолохов своего донца Нагульнова:
«Был он широк в груди и по-кавалерийски клещеног… Срослись разлатые черные брови… хищный вырез ноздрей небольшого ястребиного носа… мутная наволочь на глазах»…
Всего этого в моих физических данных явно недоставало, а кинематографическая гримировка предельно экономна. Но как явственно и почти осязаемо чувствовал я «скульптуру» портрета! Мое благоговейное отношение к роману не давало мне возможности сколько-нибудь отклониться от замысла автора. Я был на грани отчаяния…
Мало кто знает об этих никому не видимых муках актера. Больному подобное нервное напряжение может снять врач, а актеру — только режиссер. Добрый человек — Александр Гаврилович Иванов — сказал:
— Евгений Семенович, давай разберемся. Семена Давыдова автор романа представил нам без переднего зуба, так что же, нам искать артиста по этому признаку? Или, может, у Петра Чернова вырвать здоровый зуб? Спасение, думаю, будем искать у самого Шолохова. Потрудись извлечь из романа глаголы. По-моему, в них — ключ к роли.
Я вчитывался, вдумывался и снова поражался силе шолоховского слова.
«В землю надо зарыться, а всех завлечь в колхоз».
«Но Нагульнов так ворохнул в его сторону глазами…»
«А Нагульнов вывел из конюшни серого коня, обратал его и, ухватившись за гриву, сел верхом».
«Не выдержав, вскричал Нагульнов».
«Вкогтился в крышку стола».
«Вдруг дико закричал Нагульнов, и в огромных, расширенных зрачках его плеснулось бешенство».
«Я, любя тебя, много стыдобы перетерпел, а зараз разорвало мое терпение».
«Понуро опустил голову и тотчас же вскинул ее, как конь».
«Птицей взлетел на седло».
Да, правда, шолоховские глаголы, определяющие живую, действенную суть Макара Нагульнова, насыщены упругостью, динамизмом, энергией…
Первые пробные съемки явственно дали мне почувствовать, что эмоциональный заряд, годами накапливавшийся во мне, выплескивается мгновенно, без особого напряжения и через край. Но меня определенно подстерегала опасность впасть в преувеличение — даже не чувств, а чувствований. Страшней быть ничего не может.