Уже в 1837-м три молодых униатских священника — уже известные нам Маркиян Шашкевич, Иван Вагилевич и Яков Головацкий, именовавшие себя «Русской троицей» — готовят к печати сборник «Русалка Днестровая», лейтмотивом которого звучат строки Шашкевича: «Вырвешь мне сердце и очи мне вырвешь, но не возьмешь моей любви и веры не возьмешь; ибо русское мое сердце и вера — русская». Это была тяжелая оплеуха полякам, но и Вену это крепко насторожило, поскольку, обсуждая, хоть и вполне невинно, актуальные вопросы времени, молодые литераторы пришли к тому, что «русские» Галиции, невзирая на различие в вероисповедных нюансах, по сути, один народ с русскими Киевщины, Москвы — и так далее, вплоть до Камчатки. Учитывая, что всесильным канцлером Австрии был в те годы Клеменс Меттерних, не доверявший славянам вообще, а России боявшийся до дрожи, реакция столичной бюрократии не ограничилась запретом на распространение сборника, вышедшего в Будапеште, в Галиции. Местным чиновникам и польской общественности была дана отмашка на травлю трех неблагонадежных наглецов. И травля состоялась, причем с размахом и выдумкой. В итоге, как мы опять-таки уже знаем, Шашкевич умер совсем молодым, едва ли не от голода, не имея денег на врача и лекарства, запуганный Вагилевич запросил пощады и до конца жизни пел оды в стиле «Еще Польска не згинела», а Головацкий, самый устойчивый из троих, эмигрировал в Россию, где, политикой особо не увлекаясь, сделал серьезную научную карьеру. С этого момента Вена приходит к выводу, что балансиры разладились и их надо бы подправить.
Маятник двинулся вспять.
Смена фаворита и курс Вены на реставрацию в Galiciae et Lodomiriae польского влияния как дополнительного фактора укрепления позиций «народовцев», естественно, всерьез затронуло и «народную» церковь. Вена взялась за нее всерьез, и понять Вену, безусловно, можно, поскольку симпатии к потенциальному противнику проявлялись отнюдь не только на уровне сельских священников и малочисленных интеллектуалов, но даже в высшем эшелоне Грекокатолической церкви. В лояльности Ватикану не отказывал никто, однако сработал, так сказать, «принцип бумеранга», некогда запущенного недоброй памяти Иосифом Шумлянским. Не вдаваясь в тонкости догматов, но трепетно относясь к обрядности, большинство прихожан считало «русскую» — по древним правилам оформленную — веру близкой, непонятно, чем отличающейся от собственной, зато католичество воспринимало как веру чужую, панскую, да еще и «польскую». Еще больше сердила власти активность лидера «туземцев», Григория Якимовича, епископа Перемышльского, а позже митрополита Львовского, который мало того что позволял себе интересоваться политикой, но и затеял «чистку» униатской обрядности от польских и латинских наслоений, практически выхолостивших ее «самость». В принципе, необходимость такой реформы после почти двух веков застоя и отупения была очевидна, однако возвращение ГКЦ к изначальной литургии в чистом виде опасно сближало ее с православием, в связи с чем митрополиту настойчиво порекомендовали распустить «обрядовую комиссию» и более к этому вопросу не возвращаться. Правда, инициативу наместника Галиции графа Голуховского, вознамерившегося ввести вместо кириллицы латиницу, Якимович, воззвав к самым широким массам, сумел все же свести на нет, но не более того. Недовольство властей, чего и следовало ожидать, вовсю нагнетали поляки, в 1867 году даже наступившие на горло собственной песне и официально отказавшиеся от «борьбы за вольность», взамен получив карт-бланш на полонизацию края.