И опять-таки — Ньютон, Ньютон, Ньютон. Стычки русских войск с конфедератами население вновь, как и 30 лет назад, расценило вполне однозначно: «Ганна не дозволила, так Катерина дозволяет». Опять поползли слухи про Золотую Грамоту, и опять им верили.
Да и как было не верить, если в ночь на 1 апреля 1768 года Мелхиседек Значко-Яворский, созвав в монастырь гайдамацких вожаков, провел обряд освящения ножей, а затем вместо проповеди предъявил аудитории золоченую бумагу, которую, будучи по делам церковным в Петербурге, лично получил из рук самой императрицы. Так что, люби друзi, ныне надлежит «вступив в пределы Польши, вырезать и уничтожить с Божьей помощью всех поляков и жидов, хулителей нашей святой веры». В общем, разом нас багато, нас не подолати. Так! Ну а ежели что, так русские братушки — вот они, уже здесь, в обиду не дадут. Сказано было под большим секретом, но тем скорее в селах начали перековывать орала на мечи. В слове преподобного игумена, известного всем как стойкий борец с унией, покровитель убогих и вообще пастырь с доброй, человечной душой не усомнился, разумеется, никто.
Так что когда в мае из Мотронинского монастыря вышел хорошо вооруженный отряд (70 гайдамаков и монахов) во главе с послушником Максимом Зализняком, бывшим запорожцем, имевшим некоторый военный опыт, Правобережье загорелось. Всего за несколько дней отряды гайдамаков, несущие, как икону, копии «Золотой Грамоты» и, как во времена Верлана, от часа к часу разбухающие за счет крестьян и всякого охочего до зипунов сброда, смели конфедератов, став единственной реальной силой в крае. Пали Фастов, Черкассы, Канев, Корсунь, Богуслав, Лысянка. И начался геноцид, заставлявший «бледнеть лицом» даже таких напрочь лишенных комплексов ребят, как Иван Гонта, «надворный» сотник князя Потоцкого, сдавший гайдамакам вверенный его защите город, где пряталось до десятка тысяч мирного населения, и несколько недель ходивший аж в «уманских полковниках» при «князе и гетмане» Зализняке.
От описания пикантных деталей Колиивщины, занявшей, по оценке Д. Мордовцева, не менее видное место в истории массовых человеческих преступлений, не уступая ни Варфоломеевской ночи, ни Сицилийской вечерне, пожалуй, уклонюсь. Народные массы отрывались по полной, поляки полностью выпустили вожжи, и спасение мирные обыватели «неправильной ориентации» находили только в русских крепостях. Например, командир желтых гусар, стоявших в будущем Елизаветграде, на требование гайдамаков выдать укрывшихся там «латыну и нехристей», ответил: «тех жидов и поляков, потому оные в силе предложениев находятся у нас под защитой, отдать невозможно», и пригрозил открыть огонь из пушек, в связи с чем герои сочли за благо убраться восвояси. Но русские войска были далеко не всюду. Когда же поспевали на зов, зачастую оказывалось, что уже поздно. «Завидев нас, — писал в дневнике донской казачий офицер Калмыков, — вороны разлетались, а собаки, отбежав в сторону от колодца, выли жалобными голосами, потому наиболее полагать должно, что кормились они телом своих хозяев, кои их при жизни своей кормили». Впрочем, о спасении молили не только беженцы, но и паны, как «лояльные», так и конфедераты. И в середине июня, Петербург, решив, что, хотя мятеж на правом берегу полезен интересам России настолько, что желательно подождать еще с месяцок, но не всякие средства оправдывают цель, велел Кречетникову навести порядок. Что и было сделано.