Тотъ уже вытаскивалъ для себя изъ чемодана чистое бѣлье.
— Да, да… сказалъ онъ. — Сейчасъ я буду готовъ. — А ты, Глаша, тѣмъ временемъ разберись въ нашихъ вещахъ, покуда мы будемъ въ банѣ. Я скоро…
— А зачево твоей барынѣ не идти, дюша мой, въ баню съ Тамаркой? Вотъ Тамарка проводитъ, — предложилъ хозяинъ, кивая на дочь.
— Нѣтъ, нѣтъ, я дома останусь. Какъ я могу съ вашей дочерью въ баню идти, если она ни слова не знаетъ по-русски, а я ни слова по-турецки и армянски!
— Она, дюша мой, по-французски говоритъ. Она въ пансіонъ училась. Она тридцать словъ знаетъ. Скажи ей францусское слово, она сейчасъ пойметъ.
— Нѣтъ, нѣтъ. Вы идите, а я дома…
Николай Ивановичъ и Карапетъ отправились въ баню. Не взирая на то, что на улицѣ было совсѣмъ тепло, Карапетъ надѣлъ на себя теплое пальто съ краснымъ лисьимъ воротникомъ. Свой узелъ съ бѣльемъ и узелъ Николая Ивановича онъ надѣлъ на палку и палку эту перекинулъ черезъ плечо. Ходьбы до бани было нѣсколько минутъ, но идти пришлось по совсѣмъ темнымъ улицамъ. Лавки были заперты, окна въ турецкихъ домахъ закрыты ставнями и сквозь нихъ изъ жилья проникали только кое-гдѣ полоски свѣта. То и дѣло пришлось натыкаться на цѣлыя стаи собакъ. Съ наступленіемъ темноты онѣ уже не лежали около домовъ, а бродили отъ дома къ дому, отыскивая разные съѣдобные кухонные отбросы, накопившіеся за день и всегда выбрасываемые вечеромъ. Насчетъ уличныхъ фонарей не было и помину. Въ Константинополѣ освѣщаются газомъ только главныя улицы, да и то плохо, а бани были гдѣ-то въ самомъ захолустномъ переулкѣ. Карапетъ шелъ впереди Николая Ивановича и то и дѣло предостерегалъ его, крича:
— Камень! Не наткнись, дюша мой! Яма! Береги ноги, баринъ! Собачья маменька съ дѣти лежитъ! Возьми налѣво, эфендимъ!
Прохожіе встрѣчались рѣдко. Проѣзжающихъ совсѣмъ не было. Наконецъ, впереди блеснулъ красный фонарь.
— Вотъ гдѣ фонарь, тутъ и баня, — указалъ Карапетъ и ускорилъ шаги.
Подходя къ банѣ, они встрѣтили четырехъ закутанныхъ женщинъ съ узлами.
— Турецкія мадамъ изъ бани идутъ, — пояснилъ армянинъ и спросилъ:- Ты знаешь, дюша мой, эфендимъ, сколько турецкія мадамъ въ банѣ сидятъ?
— А сколько? — спросилъ Николай Ивановичъ.
— Часа пять — шесть сидятъ.
— Неужели? Послѣ этаго онѣ и московскихъ купчихъ перещеголяли. Что-же онѣ тамъ дѣлаютъ?
— Шарбетъ… кофей… лимонадъ. Кишмишъ ѣдятъ, воду съ варенье пьютъ, фисташки грызутъ.
Они подошли къ красному фонарю, и Карапетъ юркнулъ въ дверь, а Николай Ивановичъ вошелъ за нимъ. Пришлось спускаться внизъ нѣсколько ступеней, старыхъ каменныхъ, обглоданныхъ временемъ. Пахнуло тепломъ. Вотъ и еще дверь. Они отперли дверь и очутились передъ большимъ ковромъ, висѣвшимъ съ другой стороны. Его пришлось отмахнуть. Глазамъ Николая Ивановича представилась комната, уставленная нѣсколькими маленькими низенькими столиками. За столиками сидѣли полуголые люди въ бородахъ и усахъ, съ торсами, обвернутыми мохнатыми полотенцами и въ чалмахъ изъ такихъ-же полотенецъ. Они пили лимонадъ, кофе изъ маленькихъ чашечекъ, курили кальяны и играли въ шахматы или въ домино. Налѣво высилась буфетная стойка, заставленная фруктами, вазами съ вареньемъ, сифонами зельтерской воды, а за стойкой помѣщался человѣкъ съ тонкими, но длинными усами на пожиломъ желтомъ лицѣ, въ фескѣ и въ жилетѣ. Въ глубинѣ комнаты, сзади столиковъ, виднѣлось нѣчто вродѣ амфитеатра въ нѣсколько уступовъ и на нихъ диваны съ лежащими краснолицыми бородачами и усачами, сплошь завернутыми и покрытыми мохнатыми полотенцами и въ чалмахъ изъ тѣхъ-же полотенецъ. Нѣкоторые изъ нихъ также курили кальянъ, а на низенькихъ табуреткахъ около нихъ стояли чашечки съ кофе или бокалы съ лимонадомъ…