— Да поди, въ кабакѣ сидитъ. Двѣнадцать-то копѣекъ зашевелились у ней — вотъ и надо имъ протереть глаза. Пьющая бабенка, это сейчасъ видно, — отвѣчала какая-то демянская баба, — Съ чего у ней синякъ-то во весь глазъ? Прямо пьяная на какой-нибудь уголъ налетѣла да и задумала его съ мѣста сдвинуть.
— И полно, дѣвушки, вамъ языки-то точить! Не осуждайте. Бѣдная она, остановила женщинъ Акулина. — Осуждать грѣхъ. — У ней вонъ даже полотенчика нѣтъ, чтобы лицо послѣ умывки обтереть.
— Оттого и полотенца нѣтъ, что пьющая. Пропила.
Въ сараѣ уже всѣ спали, похрапывали и посвистывали носомъ, когда вернулась Лукерья. Только Акулина не спала и слышала, какъ вошла Лукерья. Вошла она замѣтно нетвердыми шагами, на что-то наткнулась и выругалась. Акулина замѣтила, что въ рукѣ ея была зажженная папироска.
— Акуль… А Акуль… Гдѣ ты растянулась? Откликнись… — проговорила Лукерья пьянымъ голосомъ.
Акулина притворилась спящей и не отвѣчала. Лукерья опять выругалась, тихонько замурлыкала какую-то пѣсню, но языкъ Лукерьи заплетался. Она плюнула, пыхнула еще разъ папироской и стала опускаться на полъ.
— Акуль… Да неужто ты дрыхнешь? А я тебѣ какое происшествіе хотѣла…
Отвѣта не послѣдовало и Лукерья умолкла. Черезъ минуту и ея храпъ присоединился къ сопѣнью другихъ женщинъ.
Мартовскія ночи въ Петербургѣ бываютъ всегда очень холодныя. Большинство спавшихъ въ сараѣ деревенскихъ женщинъ, кромѣ коротенькихъ душегрѣекъ да сермяжныхъ армяковъ, никакой другой теплой одежды не имѣло. Полушубки были только у Анфисы да еще у другой демянской женщины, но и то съ протертой овчиной, дырявые. У Лукерьи-же ничего не было, кромѣ ветхой драповой кофточки и такого же ветхаго байковаго платка. Сарай былъ изъ барочнаго лѣса, да къ тому-же и съ не вполнѣ припертыми дверьми. Спать было холодно. Женщины подтягивали подъ себя ноги, прикрывались чѣмъ только было можно, лежали въ плотную другъ къ дружкѣ чтобы было сколько нибудь теплѣе, но все-таки то и дѣло просыпались отъ холоду. Подъ утро нѣкоторыя изъ нихъ попробовали улечься между мѣшками и кулями съ разсортированными уже тряпками, наваливая на ноги мѣшки, но и это плохо согрѣвало. Подниматься онѣ начали ранѣе обыкновеннаго, едва только еще свѣтъ забрезжился. На дворѣ стоялъ морозный утренникъ. Доски и разный хламъ на дворѣ были подернуты бѣлымъ инеемъ. Какая-то лихорадочная дрожь обхватывала все тѣло.
— Фу, дѣвушки! Совсѣмъ цыганскій потъ пробираетъ, сказала Акулина, еле попадая зубъ на зубъ.
Вся посинѣвшая, дрожала отъ холода и Арина. Отъ холоду всѣ начали размахивать руками, приплясывать, чтобы хоть сколько нибудь согрѣться. Лукерья еще спала, забравшись совсѣмъ подъ мѣшки съ тряпками, и оттуда торчала только ея голая нога, обутая въ дырявый сапогъ.