– Вась, ты уже доходишь со своим бронхитом. Пусть жена тебе молоко горячее с маслом, медом и содой дает. Горчичники на ночь поставит. А лучше банки. Что ж она смотрит, как ты загибаешься. Давно ведь уже бухикаешь.
– С месяц. Днем плохо, а ночью и того хуже. А лечить некому, нет у меня никого, – с трудом произнес болящий. – Дважды женился, и с обеими мать развела. Придиралась, скандалила, кто же выдержит. Она уже два года в могиле, а я совсем один. И все думаю, зачем она мне жизнь ломала, зачем я ее слушался?
В какой-нибудь мелодраме одинокая женщина восприняла бы это как шанс заполучить Васю, предварительно опоив его горячим молоком. А уж горчичники или банки вообще были стандартной подводкой к близости: видела мужика по пояс голым, трогала за спину, значит, уже не чужие. Но в жизни то ли замужняя попалась, то ли разборчивая. Бросила:
– Тогда к врачу сходи, ноги попарь с горчицей. Выздоравливай давай.
И пробежала мимо. Из Светы мигом испарилось сострадание к удушаемому кашлем человеку. Плюгавое ничтожество, вечный мальчишка, который в угоду, девушка почему-то в этом не сомневалась, жирной, не следящей за внешностью, давно разведенной мракобеске брал и прогонял нормальных женщин, не исключено, что с детьми. А она балдела – нужна кому-то такая, как есть, для того рожала, для того растила. Он не любил, не мог любить, урод несчастный. И через годы жалел одного себя. И мамочку возненавидел не за то, что разлучала, а за то, что смылась на кладбище и бросила без ухода. Так ему и надо, трусу, рабу по своей воле, мерзейшему из подкаблучников, которому все равно, чей каблук его пригвоздил, лишь бы не шевелиться, не быть свободным, не отвечать за собственный выбор. Пусть еще в социальной больнице с воспалением легких поваляется, и никто его не навестит. Заслужил.
И бабушка убеждает ее в том, что это – портрет Димы в реалистической манере? Но она же не сумасшедшая! Наверное, просто злится на него за то, что не торопится официально жениться на внучке, поэтому и норовит оскорбить. Из каких некрасивых и глупых мелочей складывается опыт. То есть, в сущности, жизнь. А кто-то смеет внушать людям, будто так в них единоборствуют свет и тьма, добро и зло? Бога они не боятся. Все это ярко выявилось и снова потускнело в ней за минуту. Но слушать молчание шестьдесят секунд тяжело. Старушке же пауза оказалась кстати – они и сами ее берут и держат в конце телефонного разговора, давая шанс поинтересоваться их здоровьем и настроением. Особенно выдав какую-нибудь гадость про ближнего, которого вы любите или с которым дружите. Конечно, девушке в голову не пришло спрашивать. Не до вопросов после «скоро разбежитесь». Она едко поблагодарила «за доброту, за ласку» и бросила трубку. Как можно требовать от чужих людей, к коим относится и будущая свекровь, уважения или еще чего-то приятного, если свои, родные так жестоко рвут душу?