Но она уже сообразила: никакой карьерной лестницы нет. Каждое повышение открывало дверь в комнату чуть большего размера. Там шипела кучка саботажников, алкавшая твоего места. Их надлежало усмирить, организовать и вместе сделать ремонт – косметический или капитальный. А затем поддерживать чистоту, не мусоря самой и не давая команде гадить по углам. Рано или поздно являлась какая-нибудь высокая комиссия. Если ей все нравилось, тебя одну выпускали в еще более просторную комнату. Или выгоняли через отдельную дверь. И снова ненавидящие взгляды, сопротивление коллектива и ремонт. Даже поняв это, она еще какое-то время стремилась в тронный зал. Думала, сумеет там встать так, чтобы царь хоть краем глаза изредка находил. Но было все очевиднее, что в граничащие с этим залом помещения направляют с другой стороны.
А работать приходилось все больше – часов десять, иногда двенадцать. Зарплата тоже увеличивалась. Но по сравнению со специалистами ее уровня в Европе и тем паче в Америке получала она немного. Убедить в этом отечественную нищету не представлялось возможным: лопатой гребет, стерва, раз до тридцати позволила себе двухкомнатную вторичку и машину. Она знала, что на лучшее надо копить долго, если не влезать в банковскую кабалу. А зачем? В доме принимают гостей и растят детей. Героиня же возвращалась с работы в одиннадцать вечера и в семь утра уезжала. И в воскресенье только отсыпалась за неделю. У нее были великолепные перспективы в фирме – разгрести хлам еще в одной комнате и застрять там надолго. «Но почему?» – нервно спрашивала она одну из руководящих дам, которая к ней благоволила, считая умницей с железным характером. «Так ты стоишь на черте, где тебя еще нетрудно полноценно заменить. Вдруг или замуж выскочишь, или без мужа родишь, – объясняла та. – У меня карьера пошла по-настоящему, когда детям исполнилось восемь и десять». – «Тем более мне необходимо знать свое место в резерве на выдвижение. Может, если буду при деле, и без ребенка обойдусь. Ну его, все равно вырастет и уйдет. Мне хочется поскорее выбраться из рутины. Чтобы жизнь подбрасывала задачи, а не клерки с их вечной склонностью напортачить и отползти», – горячилась она. И выслушала ответ, еле протиснувшийся сквозь смех женщины, которая начала в семидесятом году прошлого века и успела все: «Многие зарекались. А лет в тридцать в мозгах что-то щелкает, разум отключается, и аборт поздно делать».
Получалось, для карьеры полезнее вовремя стать мамой. Два месяца в декретном отпуске, два – в послеродовом, и начальство удовлетворено: второго ребенка женщина с интеллектом в своем уме рожать не будет. Любовника, которого можно не ставить в известность о том, что не глотаешь противозачаточные, найти легче, чем законного супруга. Но как отдать дитя с пеленок во власть нянек и гувернанток? Долго ли окончательно превратиться в зарабатывающую машину? И что будет, если эта машина вдруг сломается? Ни заболеть, ни умереть нельзя с чистой совестью. Какая-то вина ни за что. Денег много, но тебя дитятко сутками не видит – плохо. Трясешься над ним с утра до ночи, но кормишь и одеваешь кое-как – тоже. Героиня Клариссы вообще считала женщин, производящих на свет человека «для себя», умственно неполноценными. Ее ужасало то, к чему Толстой готовил детей: «Сначала внучка была мала, и бабка за ней ходила. Потом бабка стала стара, и внучка ходила за бабкой». Потребительская гадость. Нет, она была из тех, кто рожает мужчине. Штамп в паспорте – ерунда. Кто-то бросает жену и детей, кто-то женится, стоит появиться ребенку. Если любви, о которой все грезят, отпущено природой максимум семь лет, а потом это уже либо дружба, либо долг, то суетиться нечего. Но отец должен быть. От него, как от печки, пляшут чада. Мысль о том, что, презирая роды типа «нам, кровиночка, никто не нужен», она готова была забеременеть для успокоения начальников, взбесила бедняжку. Компромисс плавал по людскому бытию и не тонул, как то самое. И она взялась за поиски мужа, чтобы все-таки родить.