На пороге солдатского гальюна столкнулись три судьбы. По жизненной арифметике выходило, что Сазанов опять уступит, и будет дальше уступать всю жизнь, но в уравнение затесалось одно неизвестное – украинка. Черт знает, как одним взглядом удалось ей сказать Сазанову, все, что о нем думает, но – удалось. И когда Корж танком попер на него, младший сержант врезал ему табуреткой – добротной, еще советской, таких теперь больше не делают.
Не успел Корж упасть, как украинка оказалась на нем верхом, вырвала из его ножен кинжал разведчика – и волна крови из распахнутого горла выплеснулась на грязный бетонный пол.
Сазанов вскинул винтовку. Снайперша отбросила кинжал:
– Не стреляй, сначала я сделаю тебя мужчиной.
Как она угадала – теперь уже не скажет никто, но Сазанов и точно не спал еще с женщиной. Рохля был, раззява. Потому и в армию загремел, единственный из всего класса.
– Отвернись, я приведу себя в порядок. А ты дверь закрой на табуретку.
Он просунул ножку табуретки в ручку двери. Потом слушал плеск воды, уткнувшись лбом в холодную стенку и каждую секунду ожидая, что острый нож рассадит ему горло, как минуту назад случилось с Коржиком. Но произошло другое.
Это была старая советская казарма, которую занимали потом боевики, а затем снова федералы, и вся мыслимая и немыслимая похабщина на русском и прочих языках Страны Советов украшала стены вместе с наскальной графикой соответствующей тематики. Единственным светлым уголком в этом не располагающем к романтике местечке было разбитое оконце. Оттуда тянуло весенним свежим ветерком, и открывался вид на предгорье, зеленевшее в лучах утреннего солнца.
К нему украинка и потянула Сазанова:
– Вперед, коханый! У нас теперь одна тропинка. Чечены платят хорошо, я за тебя шепну словечко!
Сазанов оглянулся на труп прапорщика. Голова была запрокинута, кровь уже начала темнеть, густея. И почему-то он был босой. А его кроссовки – на Оксане.
Женщина прильнула к нему крепко, как пластырь пристает, вжавшись всем телом – грудью, животом, каждой ложбинкой:
– Я так кохать умею, что кроме меня тебе никто не нужен будет. Ни одна женщина до самой смерти.
Черные брови вразлет, а под ними – зеленые глаза. И неважно, что они уже заплывали кровоподтеками, глаза эти светились колдовским огнем, прокладывая путь прямо в сердце. И не только в сердце. Он уже хотел ее, плевать на все, прямо здесь, рядом с трупом и загаженными очками.
– Не торопи любовь, – опять сказала она. – Там, на траве, нам будет лучше.
– Не могу… У меня мать одна в Питере…
– Ну и черт с тобой, салага! – рявкнула снайперша, словно позаимствовала у убитого прапора не только кроссовки «Найк», но и голос.