Через месяц котят всех разобрали – люди, которые мне очень нравились и которые нравились не очень, уносили моих детей по одному, на ходу придумывая им имена. Сына назвали Рыжиком.
«Как бедна людская фантазия!» – подумал я в тот момент.
А еще через две недели Лизу увезли на машине, увезли надолго. Только вечером она появилась, спящая в корзине с перевязанным белыми бинтами туловищем. Я понял сразу – люди что-то с ней сделали, что-то плохое. Но не сразу догадался что. Только много дней спустя я понял: повторения тех трех прекрасных дней уже не будет никогда. Даже когда Джека уводили на прогулку – теперь довольно часто, прицепив к дорогому ошейнику дорогой поводок, и Лиза, осторожно оглядевшись, царственной походкой выходила на крыльцо, я не мог ее дозваться и увести за собой. Она просто сидела, поджав белые лапки. Или лежала, подставив уже обросшее ослепительной белой шерстью мягкое брюшко лучам солнца и демонстрировала свои восхитительные розовые подушечки на лапках, подушечки, которые я готов был вылизать куда тщательнее, нежели свои, – каждый розовый чудесный маленький кругляшок… Иногда она позволяла мне потереться головой о ее голову. Иногда сама лизала мне морду. Но отныне эти детские ласки – единственное, что нам осталось доступным.
Так мы и сидели друг подле друга, нежась в лучах солнца, я тихонько промуркивал ей все местные новости, вплетая в рассказ сладостное: «Я люблю тебя!»
А она… Она в ответ мне ничего не говорила.
14
Разумеется, после Лизы у меня были подружки: одна злобная тварь, которая поначалу меня чуть сама не разорвала на куски, потом одна чудная черно-белая дачница, которая легкомысленно прибыла и так легкомысленно убыла, оставив в кустах смородины выводок черно-рыжих малышей. Моя хозяйка, вздыхая и роняя слезы, принесла их к нам домой и выкармливала молочком и овсяной кашей. Помню, один из них, рыжий скандалист, первым нырял в разливанное море каши всеми четырьмя лапами. А в четыре недели он уже научился сбивать лапой крышку на банке со сметаной. Я сразу понял: он далеко пойдет.
Я смотрел на эти меленькие пушистые наглые существа, и меня охватывал страх. Он просачивался под мою видавшие виды шкуру, как холодная вода. В такие минуты мне казалось: я тону. Мне чудилось в тот миг, что я обрел зрение настоящего Небесного кота – тысячи тысяч, миллионы тончайших нитей, невесомых и прозрачных, полных энергии и силы, тянулись сквозь звенящий кошачьим мурлыканьем эфир. А в глубине его затаилось огромное темное нечто, похожее на чудовищную кошачью лапу с остро отточенными лезвиями-серпами. То и дело лапа растопыривалась, лезвия тянулись к тончайшим нитям, одно короткое движение, и они лопались с веселым смеющимся звуком, как пузырьки напитка в высокой миске, когда все прыгают в саду возле елей и кричат: «С Новым годом! С Новым счастьем!»