– У вас есть возможность вернуться в Варшаву в собственной карете, – облагодетельствовал странствующего летописца полковник Голембский. – Этот военный трофей я дарю вам. У вас была когда-нибудь собственная карета, господин Шевалье?
– Никогда, – равнодушно признался француз. – И даже не верится, что когда-нибудь может появиться.
– Пусть отныне верится. Она ваша. С парой лошадей и Пьёнтеком-кучером в придачу. На улицах Парижа она, возможно, и не станет блистать рядом с каретами аристократов из рода Конде, д’Анжу и прочих… Тем не менее…
– Я воспою вас, полковник, как самого великого благодетеля нашего века на всем пространстве от Пиренейских гор до азийских степей.
– Слава всегда была достойной платой за добродетели любого из нас.
Шевалье произнес это почти искренне. Он уже был немолод, и у него не так много водилось денег, чтобы постоянно нанимать карету.
– Если уцелею в этой войне непонятно с кем и за что, вам придется принимать меня в Париже как гостя. Так что подумайте, прежде чем соглашаться на этот подарок.
– Не поверите – решусь, – рассмеялся Шевалье.
Полуразгромленный, полусожженный повозочный лагерь возле усадьбы подстаросты Зульского майор Шевалье оставлял последним. Именно вслед его карете с завистью смотрели драгуны полуэскадрона, во главе с хорунжим, которых полковник оставил для охраны усадьбы от повстанческих шаек, бродивших по окрестным лесам. А все казалось, что это глядят печальные колдовские глаза Подольской Фурии.
В городок они прибыли поздним вечером. Квартирмейстер полка помог Шевалье поселиться в довольно просторном доме аптекаря. В окрестностях городка тоже было неспокойно, уже не раз сюда наведывались небольшие отряды повстанцев, поэтому аптекарь охотно принимал на постой любого появлявшегося в городке офицера. Тем более что вместе с Шевалье поселились Пьёнтек и двое солдат охраны.
Слегка перекусив и неохотно ответив на два-три вопроса пятидесятилетнего аптекаря – располневшего, с копной пепельных, щедро посыпанных перхотью, волос подольского еврея, который о самых элементарных вещах говорил с таким хитрым прищуром глаз, словно вершил гешефт на тысячу злотых, – странствующий летописец закрылся у себя в комнате и до рассвета пролежал прямо в мундире, глядя в черный квадрат окна.
Это была ночь видений. Ему чудились то старая груша с телами повешенных, то пылающая хата Подольской Фурии, то лавина повстанческой конницы, разбивающаяся о повозочный лагерь поляков.
Однако что бы ни представало перед его внутренним взором, он воспринимал это, как бы глядя в огромные, несказанно печальные глаза Христины. Каждый раз, когда они возникали перед ним, Шевалье казалось, что он вот-вот услышит голос женщины. Ее бархатный, негромкий, вкрадчивый голос пророчицы.