– Вам оказана великая честь: при казни будет присутствовать сам командор.
Еще несколько шагов вверх, по широкой скользкой тропе – и небольшая процессия поднялась на плато. Здесь было немноголюдно: восседавший на бочке командор в окружении четырех-пяти офицеров, с десяток матросов с «Сантандера» и несколько солдат из форта Викингберг.
Однако Родан не обращал на них внимания. Поднимаясь на обложенный хворостом помост, он оглядывался на едва пробивавшееся бледно-серыми лучами солнце. Оно зарождалось на востоке, а именно там осталась Украина, его родное Подолье, с прилегающей к южным отрогам Подольской возвышенности степью… Там чудились купола местечкового храма, который он, вместе с другими мужчинами городка, дважды возрождал из руин и на котором собственноручно устанавливал крест, освящая его прямо на куполе.
– Прости мне, Господи, что умираю здесь, на чужой земле, – оправдывался он, видя перед собой этот крест, представавший перед ним тяжким крестом всей Украины. – Однако же умираю во славу воинства казачьего, во славу земли своей, подарившей миру такое воинство.
Поздний весенний снег таял еще где-то в поднебесье, и на землю опадали редкие тяжелые капли – холодные, как дуновение смерти.
– Что ты там бормочешь, будь ты проклят? – свирепо оскалился на него один из моряков-палачей. – Взгляни, из-за тебя мы погубили такой могучий галеон. Три корабля, всю эскадру командора Морано погубили, поверив твоим лживым словам!
Родан взглянул туда, куда, ткнув кулаком в подбородок, повернул его голову матрос. Огромный полузатопленный корабль лежал на мели, накренясь на левый борт, и седые волны методично накатывались на него, разрушая днище, загоняя все дальше в песок, в ил, в небытие.
– Если бы у командора было хоть чуть-чуть воображения, – неожиданно спокойно проговорил Шкипер, стоявший слева от Родана, – он приказал бы сжечь нас вместе с кораблем. В одном костре сжечь и врагов своих, и свой позор. – Шкипер еле держался на ногах, да и то лишь потому, что привалился спиной к мачте. – Но у него уже не осталось ни крупицы фантазии. Он туп и безрадостен, как порванный башмак повешенного на рее.
Хриплое бульканье, вырвавшееся из горла Шкипера вместе со сгустками крови, должно было означать злорадный смех. А слова – завещание уходящего. Во всяком случае, это были его последние слова. И последний, кровавый, смех. Потеряв сознание, он осел под мачтой, и никакие пинки палачей уже не заставили его подняться.
– Этой твари повезло, – проворчал все тот же обозленный палач с изуродованным ожогами лицом, который только что давал предсмертные советы отцу Григорию. – Он уйдет легко.