– И здесь схитрил, рваный башмак повешенного на рее, – сплюнул командор, когда ему доложили, что, хотя Шкипер еще вроде бы жив, однако привести его в чувство уже вряд ли удастся. Разве что послав за лекарем.
Один из офицеров развернул подписанный командором свиток с начертанным на нем приговором – дону Морано хотелось великодушно соблюсти хоть какую-то видимость законности казни – и, по-армейски печатая шаг, направился к помосту. Но командор окликнул его на полдороге.
– Пошли они к дьяволу, лейтенант Докрес! А то еще потребуют священника для исповеди.
– Священника как раз не мешало бы, если уж мы затеяли всю эту фанфаронию с помостом, крестом и сожжением, – позволил себе возразить лейтенант, хотя он вовсе не рвался со своим свитком ни в судьи, ни в свидетели. – Их нужно было просто-напросто расстрелять вон у того обрыва.
– Здесь решаю я. Как и приказываю тоже я, – поднялся командор со своего бочонка и, держа в руке давно угасшую трубку, решительно направился к помосту.
– Ваша воля, господин командор.
Родан понял, что произошла какая-то заминка, но не стал тратить время на выяснение того, что из этого следует. Он смотрел на остатки корабля, на стены вражеского форта и на восходящее солнце, которое, прежде чем явить свой лик над холмами Фландрии, успело одарить весенним теплом его далекую родную землю.
– Поджигай! – крикнул командор матросу-факельщику.
– Но ведь там еще… – кивнул тот на матросов-палачей.
– Я приказываю: поджигай! А вы, бездельники, быстренько привяжите его к рее и мачте. Да поживей, иначе я сожгу вас вместе с этими двумя волками, чего, видит святая Изабелла, вы вполне заслуживаете.
Матрос выдернул из песка два горящих факела и торжественно поднес их к куче хвороста.
Палачи метнулись к Родану с заранее заготовленными кусками веревки и в считанные секунды привязали его руки к рее, а ноги к мачте.
– Моли Господа, – пробормотал моряк с изуродованным ожогами лицом, – чтобы этот огонь очистил тебя от всякой земной скверны.
Он лично осмотрел узлы, завязанные его товарищем, и, оставшись довольным, широко и набожно перекрестился.
– Я всю жизнь молился только о спасении земли своей, ибо только там, на спасенной земле, обретет истинный покой моя грешная измученная душа. – И это были последние слова, молвленные им на офранцуженной латыни, которую моряки хотя и с трудом, но все же понимали.
Сойдя с помоста, они вдруг услышали совершенно незнакомую им речь, зарождавшуюся в окаймлении могучего протоиерейского баса:
Отче наш, великий и праведный!
Воизмени гнев свой яростный