Только заметив эти струи, странствующий летописец вдруг вспомнил о том любовном безумстве ночи, которое он пережил; о высокой, серебристо отсвечивающей в ночной темноте женской груди, на которой засыпал праведным сном продолжателя рода человеческого, и неожиданно спохватился – женщины рядом с ним не было.
«Приходит утро, и все, кого я ночью целую, гибнут… – Он не вспомнил эти слова, нет – он явственно услышал их. Словно кто-то вкрадчиво нашептывал ему, стоя у изголовья. – Все, кого я ночью целую…»
Шевалье легкомысленно ухмыльнулся и, сонно потянувшись, вновь взглянул в окно. Он вспомнил, что где-то там, за стеной из повозок, просыпается полк драгун, оживают поугасшие костры кашеваров, а к окраинам имения, очевидно, подкрадываются первые разъезды повстанцев.
Однако ни видеть, ни знать всего того, что происходило сейчас за окнами, он не желал. Единственное, чего ему хотелось, так это еще хотя бы на мгновение ощутить рядом с собой тепло упругого тела Христины Печальной, податливую солоноватость ее губ.
Услышав, как открывается входная дверь, он весь напрягся в ожидании того, что сейчас вновь увидит Христину. И был потрясен, услышав возбужденный, но в то же время печальный голос женщины:
– Только не убивай его. Нет, этого ты не убьешь, – со вселенской скорбью в голосе увещевала Христина того, кому принадлежали тяжелые грузные шага, которыми вошедший попытался отмерять расстояние от двери до двери.
– Это ж почему?
– Сам знаешь. Он ведь не поляк, а француз, – шептала Христина. – Причем очень ученый и добрый.
– Если так пойдет и дальше, ты, презирая всех прочих, будешь спать только с учеными французами, – съязвил пришедший по его душу.
Стараясь не выдавать себя скрипом постели, Шевалье слегка приподнялся и с ужасом увидел, что одежда его свалена на лавке под противоположной стеной, однако сабли там нет. Она осталась в соседней комнате. Да, она осталась там. Шевалье вспомнил, что снял ее, еще садясь за стол, и теперь она уже, наверное, в руках гайдука.
– Раньше у меня были только вельможные поляки, но этот – француз. И он не солдат, а писарь.
– У писаря тоже есть язык, и он может кое-что рассказать, – возразил повстанец. Как ни странно, голос его вдруг показался майору знакомым.
Шевалье вновь метнул взгляд на сваленную в кучу одежду, на валявшиеся между лавкой и кроватью сапоги. Он срывал с себя все, что могло помешать оказаться в постели, рядом с Христиной. А было уже за полночь, и он дорожил каждой минутой, проклиная себя, что так долго просидел за столом, что так мало нежил эту женщину.