— Обождите, не ходите сейчас туда! — остановил ее однажды доктор Янда, когда она уже взялась за ручку двери. Он отвел ее в сторону от длинного зала. — Та девушка… была ваша подруга? — спросил он.
Катенька поняла, что доктор не хотел, чтобы она видела, как у постели под окном ставят ширму. Та хрупкая, прозрачная девушка умерла.
— Нет, нет! — быстро ответила Катенька. — Я же все равно могу… — и хотела идти.
Он остановил ее вопросом:
— Вы медичка, да? И бросили учебу?
Катенька ответила утвердительно, но при этом не могла не подумать: что за странный человек, как прямолинейно он задает вопросы, не считаясь с тем, уместно это или нет. В больнице о нем особых разговоров не было. Одни его любили и ради него готовы были сделать все, другие говорили, что он насмешник и нелюбезный человек. Шушукались о его руке, будто он сам себе ее поранил, чтобы вернуться с фронта домой. «Не буду стрелять в людей!» — будто так и сказал. Но и друзья и недруги сходились на одном: что он замечательный врач. Катенька часто ловила себя на том, что думает о нем, но разговаривала с ним редко: каких-нибудь несколько сухих слов о состоянии маминого здоровья.
А состояние всё ухудшалось. Огонек жизни в глазах угасал, и однажды поставили ширму перед седьмой койкой во втором ряду. Скончалась пани Томсова, скончалась мама.
Многие высказывали Катеньке слова соболезнования, многие пожимали ей руку, а она не могла плакать. Сидела дома напротив папы, смотрела на его слезы — и не могла плакать.
На другой день утром она стояла перед воротами больницы. Паренек из пекарни привез только одну корзину рогаликов. От их теплого запаха у Катеньки кружилась голова. Она вошла в длинный зал. Седьмая койка во втором ряду стояла, как железный скелет. Без тюфяка, без подушек и покрывала. Катенька подала воду старушке жалобщице, поправила постель больной, которая выздоравливала после операции. Стала разносить жестяные тазики для умывания, ставила их на стул и наливала воду, словом, начала обычную повседневную работу. Она даже не заметила, как чьи-то руки оправили постель, на которой еще вчера лежала мама. Только тогда, когда широко распахнулись обе половины широких дверей, когда в них проехала больничная тележка и санитар положил немощное, страдающее тело на седьмую койку во втором ряду, только тогда Катенька расплакалась. Рыдания и слезы обрушились на нее как дикая, неудержимая стихия. Она беспредельно горько плакала по умершей маме, по брату, похороненному в далекой земле, по отцу, утратившему все в жизни, и по неведомой красоте где-то вдали. Она оплакивала себя, свои несбывшиеся мечты, плакала оттого, что идет война и что она так смертельно устала.