— А ты не прятала?
Старуха испугалась. Потупив глаза, она беспомощно вертела в руках край передника.
— Потому что… потому что…
— Говори, как человек, — крикнул Хмелянчук. — Чего мычишь?
Она расплакалась.
— Не прятала… Говорили, они ничего брать не будут, культурные. И еще говорили, что раз тебя большевики вывезли, так… А они пришли, забрали… Уж как я просила, как кланялась — забрали, вроде как свое.
— Дура баба, к коменданту надо было идти.
— К ихнему?
— К какому ж еще?
— Ой, Федя, ходили тут, ходили которые к коменданту… Так им еще прикладами надавали, а до коменданта не допустили.
Он отер ладонью мокрые усы.
— Не реви. Вот я осмотрюсь маленько, сообразим… Староста новый есть?
— Какой там новый. Тот, что был, тот и остался. Только что это теперь за староста!..
Хмелянчук исподлобья взглянул на жену.
— Ну, а в деревне кто остался?
— Кто в деревне-то остался?
— Совсем одурела баба! Ну, из этих, из большевистских прихвостней, остался кто?
Она задумалась. Хмелянчук нетерпеливо махнул рукой.
— Иванчук? Павлова Ольга? Остался кто-нибудь? Параска?
— Иванчука нет… Стефека, панича, тоже нет. Как советы ушли, так и они куда-то подевались… Ольги и не было, она в город тогда уезжала. А так все здесь. И батюшка здесь.
— И богослужения в церкви бывают?
— Бывают, бывают. Только снега всю зиму такие были, что в церковь не пройти… Да, правду сказать, люди и боялись. А теперь опять водой все залило… А главное, боятся…
— Чего же им бояться?
Женщина вздохнула.
— Да уж так, боятся и боятся. Правду говоря, из избы и то выйти неохота. Такие уж времена пришли. Всюду страшно.
Хмелянчук сплюнул и пожал плечами.
— Тьфу, глупая баба!
— Может, я и глупая… А что ж ты, Федя, не скажешь, не расскажешь, как там с тобой было?..
— С тобой говорить — только время терять. Спать хочется. Прилечь, что ли? И устал же я.
Она засуетилась, снимая с постели полосатую плахту.
— Еще бы не устать, господи Исусе! Ложись, Федя, ложись.
Он медленно стаскивал рваную обувь, тряпки, обвязанные бечевкой. По правде сказать, спать ему не хотелось, но надоели причитания жены, ее слезы и стоны. Хотелось спокойно подумать, освоиться с тем, что он, наконец, дома.
Собственно он иначе представлял себе это. Как? Он и сам хорошенько не знал. Но во всяком случае был разочарован. Не было радости, скорее скука и какая-то пустота. То, что поддерживало его столько времени, что давало ему силу и энергию для преодоления всех трудностей, теперь исчезло, перестало существовать. Все было уже позади, осталась только неудовлетворенность, внутренняя пустота, пустота настолько ощутительная, что трудно было даже определить, что ее вызывает — черные ли галушки вместо сала, которого ему так хотелось, или неприятные мысли, которые его одолевали, неясные еще и все же неотвязные.