Она кивнула. Я ждала, что она обо всем расскажет, но она больше не вымолвила ни слова. Вчерашняя откровенность, вызванная, очевидно, моим неожиданным приездом, исчезла без следа. Виктор перестал для нее существовать. А тут как на грех в самый неподходящий момент к ней прицепился Гонза. Обычно она только посмеивалась над безнадежными ухищрениями своих «воздыхателей», а тут вдруг разошлась не на шутку.
— Пусть только попробует ко мне прикоснуться, я его на куски разорву! — заявила она. Конечно, сделать это было бы трудновато: Гонза — один из самых рослых парней на курсе. Выглядит он хоть куда, и было непонятно, почему от одного его вида Катаржина чуть ли не впадала в истерику.
— Слушай-ка, подруга, ты случайно не в положении? Что-то у тебя с нервами не в порядке, — вскользь обмолвилась я.
— Чего ты лезешь со своими дурацкими вопросами? — набросилась на меня Катаржина. — И какого черта я, дура, все тебе — рассказала?
Она так распсиховалась, что я промолчала и оставила ее в покое. А она мне была нужна, очень нужна, потому что неприятности теперь начались у меня. С того вечера, когда мы поссорились из-за Катиного блокнота, Борек явно охладел ко мне, даже стал меня избегать.
«Что я, вор?» — вспоминала я его рассерженный голос, побагровевшее лицо с горящими глазами и то, как сразу же после этого он свалил меня на постель, прямо швырнул туда, ни свет не погасил, ни дверь не запер, хотя по коридору слонялось полно народу и в любую минуту кто-то мог заглянуть в комнату.
Борек ни на что не обращал внимания, ему на все было наплевать, он ничего не хотел откладывать. На мне была узкая юбка, но, к счастью, она лопнула по шву, а не то он бы определенно изодрал ее в клочья, а если бы я сопротивлялась, он бы меня изнасиловал. Но я не сопротивлялась, только подумала, что, наверное, так любили варвары, страстно, грубо, но при этом чудесно. Внутри у меня словно вулкан закипел, каждое его движение вызывало боль, но одновременно и наслаждение, огромное, нескончаемое, невыразимое, и я тоже ни на что не обращала внимания; черт с ней, горящей лампой, и незапертой комнатой. Если бы сейчас распахнулась дверь и к нам ворвались комендант общежития и целый студсовет, я бы только крикнула Бореку: «Давай еще, давай еще! Чихали мы на них! Люби меня еще! Люби, люби, люби…»
В женский блок я возвращалась уже на рассвете. В коридорах было темно и спокойно, и я не столько шла, сколько тащилась, колени у меня подгибались, на лестнице, хочешь не хочешь, пришлось держаться за перила, и вся я была изломанная, больная и, несмотря на это, счастливая… Ах ты, мой милый, самый дорогой, самый любимый!