Поднимается следующий оратор. Тоже хочет тост сказать. Это с той стороны, где Николай со своими друзьями-трактористами сидит. Выбирается из-за стола ихний бригадир. Его за карманы назад тянут, да какое там! Он, считай, уже около стакана белого выпил, и его теперь нипочём не удержишь. Встаёт Федька — это для меня он Федька, потому как я в детстве его крапивой секла, а потом водой обливала, когда он за моей Сонькой увивался, а для других он Фёдор Макарович, уважаемый человек, бригадир. Как встал, так сразу и брякнул:
— Спасибо тебе, Николай! Спасибо тебе! Мы тебя выучили, профессию дали. Спасибо. Теперь тебе не только на Кубань, теперь тебе в Африку можно! — Трактористы его успокаивают, дёргают за рукава, а он заладил своё, и всё тут. — Спасибо тебе большое. От твоих товарищей и от меня лично.
Он говорит, а у самого уже глаза красные. Он вообще-то на слёзы слабенький, а как маленько зашибёт, так обязательно расплачется. С виду-то грозный, брови насупленные, голос хрипатый, и всё время ругается на кого-нибудь, а как что-нибудь умилительное увидит или пожалеет кого, так сразу в слёзы. А тут, вишь ты, с обиды заплакал. Не может Колюшке простить, и всё тут. Ему уж со всех сторон кричат, а он стоит, пальцы на стакане побелели, зубами скрипит — рыдания сдерживает — и только водкой в икру плещет. Потом сладил с собой и продолжает:
— Знал бы я такое дело, я б тебя к трактору на километр не подпустил. Ну ладно… Я хочу выпить за то, что у меня такого тракториста никогда не было и теперь не будет. — И всё-таки не выдержал, отвернулся и носом дёрг, дёрг, на этот раз от умиления. — Спасибо тебе!
Ну вот, у него всегда так. Начал за упокой, а кончил за здравие. Все развеселились на такую речь. С этой самой минуты и пошла настоящая гульба, а то раньше больно на собрание было похоже. Тостов никто больше не говорил, а только пили.
Егор-то, Егор разошёлся во всю ивановскую. Голову запрокидывает, кадыкастый чёрт, того и гляди — она за спину скатится, а как махнёт рюмочку, деревяшкой от восторга пристукнет, да крякнет на всю избу, да огурчиком захрумстит — тут уж хочешь не хочешь, а выпьешь.
Бабам очень винцо это портвейное Степаново понравилось. Пьют, причмокивают. Уж которые растрепались, глазки блестят, икру с вилки роняют. Смеются, заливаются. А Грунька, соседка, одногодка моя, ладошку под лафитник подставит и то и дело, то и дело… И чтоб пропустила, старая коряга, — не дождёшься. Зубов-то уже почти совсем нет, а заулыбалась, как девка. Всё икру нахваливает — жевать не надо.
Однако мужики не частят. Блюдут достоинство, да и вправду сказать — спешить-то некуда. Вон его, вина-то, сколько! Ещё цельная бочка, едва початая. Часто такое бывает? И харчей столько, что глаза деть некуда. Я думаю, такого обилия никто из наших мужиков и не видел.