— Зачем нам третий? Что мы, вдвоём не осилим? Деньги у меня есть.
— Деньги ещё пригодятся, — задумчиво сказал Петров, — а на двоих сейчас будет много. Собьём дыхание, а ещё весь день впереди…
На третьего смотреть больно было. Он стоял в тамбуре магазина и пил пиво из бутылки. Было слышно, как стучат зубы о горлышко. Он кривился и вздрагивал от каждого глотка, будто он глотал не свежее, прохладное пиво, а сухой песок.
— Хорош, — осуждающе заметил Петров и мягким движением вынул бутылку из трясущихся рук. — Рубль есть?
Оказавшись без бутылки, бедняга даже покачнулся, словно его лишили опоры, светлая его бородёнка поехала куда-то вбок, будто отклеилась, а массивные очки с толстыми стёклами внезапно запотели.
— Сссо-о-о? — донеслось откуда-то из бороды.
— Рубль есть? — брезгливо поморщившись, повторил Митька.
— Ссе-се-сять фри хахехи, — просипел бородач, и Кузьмич тревожно взглянул на Петрова.
Тот стоял как ни в чём не бывало и что-то подсчитывал в уме.
— Ладно, хватит, давай.
Бедолага с трудом разжал кулак и пересыпал на обширную Митькину ладонь слипшиеся медяки, меж которыми, как ранняя седина, поблёскивали гривенники. Митька раскинул мелочь на ладони и одним взглядом определил:
— Точно, шестьдесят три копейки… Всего два шестьдесят три… Хватит. Давай твой рубль, браток, — обратился он к Кузьмичу. — Ты постой тут с Мишаней, видишь, он совсем плохой, а я быстро… Пиво ему не давай, оно ему не нужно, только хуже будет… А лучше идите потихоньку на лавочку, я вас догоню.
Очки у Мишани отпотели, и Кузьмич попытался заглянуть ему в глаза и даже отшатнулся от неожиданности. У Мишани были совершенно белые, как у варёного судака, глаза с крохотными точками зрачков.
— Ну пойдём, что ли? — неуверенно и отчего-то стесняясь, сказал Кузьмич.
Мишаня приоткрыл обросший бородой и усами рот, но оттуда ничего, кроме тонкого сипа, не вышло. Отчаявшись что-либо выговорить, он обречённо махнул головой и в несколько приёмов повернулся к выходу Такая дисциплинированность произвела на Кузьмича впечатление, и он облегчённо вздохнул. Он пьяных очень не любил, и притом не за то, что они пьяные, а за их неуправляемость. Он прямо бесился, когда кто-либо из его гостей перебирал лишнего, становился совершенно нетранспортабелен и его часами приходилось упрашивать лечь в постель, для его же, между прочим, блага. Или хуже того: вдруг гостя осеняла какая-нибудь идея, например: спать в ванной или ехать на вокзал и кого-нибудь провожать. Вдруг оказывалось, что он больше всего любит провожать и махать ладошкой вслед уходящему поезду… И почему-то в таких случаях остальные, более-менее трезвые, гости не возмущались такому поведению. Наоборот, это их очень веселило, и у любителя провожаний тут же находились сподвижники, и вот на вокзал собиралась уже целая весёлая компания. Случалось, и ездили, а потом долго и весело вспоминали об этом приключении. Кузьмич никогда не пьянел настолько, чтобы потерять разум, и поэтому не разделял их веселья. Сам же он, когда случалось перебрать лишнего (а это случалось крайне редко), становился ещё более рассудителен и монотонен. Галина Фёдоровна в таких случаях его не слушала совсем и уводила от него несколько укачанных его рассуждениями гостей.